"Предсмертные сны (галлюцинации) Свидригайлова в идейной структуре "Преступления и наказания". Как по снам можно понять нравственное банкротство героя?". Образ свидригайлова в романе "преступление и наказание"

Символично, что в романе Свидригайлов появляется как бы из четвертого сна Раскольникова: «… Но странно, сон как будто все еще продолжается: дверь его была отворена настежь, и на пороге стоял совсем незнакомый ему человек... "«Аркадий Иванович Свидригайлов, позвольте отрекомендоваться…»

Это увязывает цикл сновидений Раскольникова и сны Свидригайлова.

Свидригайлов действительно как сон, точно густой, грязно-желтый петербургский туман. «Мы с вами одного поля ягоды»,- говорит он Раскольникову, и, несмотря на все омерзение к нему, тот чувствует, что это правда, что у них есть какие-то «общие точки». Свидригайлов только далее ушел по тому же пути, на который едва ступил Раскольников, и он показывает убийце «по совести» неизбежные выводы его псевдонаучной теории, служит ему вещим зеркалом. Именно поэтому Раскольников и боится Свидригайлова, боится как тени своего пророка.

Первый сон Свидригайлова, так же как и первый сон Раскольникова, предвещает дальнейшую судьбу героя, являясь пророческим.

Сны Свидригайлова? двойники снов Раскольникова. Не случайно, что связаны они образами детей.

Первый сон Свидригайлова заставляет нас, читателей, вспомнить семилетнего мальчика и «идею-гроб» Раскольникова.

В обвитом цветами гробу лежит девочка-самоубийца:

« Ей было только четырнадцать лет, но это было уже разбитое сердце, и оно погубило себя, оскорбленное обидой, ужаснувшею и удивившую это молодое детское сознание, залившею незаслуженным стыдом ее ангельски чистую душу и вырвавшею последний крик отчаяние, не услышанный, а поруганный в темную ночь, во мраке, в ходе, в сырую оттепель, когда выл ветер…»

Эмоционально - смысловое наполнение этого сна идентично второму сну, в котором Свидригайлов видит спящую пятилетнюю девочку:

«Девочка эта спала крепким и блаженным сном… краска уже разлилась по ее бледным щекам. Но странно6 эта краска обозначалась как бы ярче и сильнее, чем мог быть обыкновенный детский румянец… Алые губки точно горят, пышут, но что это?.. ее губки раздвигаются в улыбку… это уже… явный смех… но вот она уже совсем поворачивается к нему всем пылающим личиком, простирает руки… «А, проклятая!» ? вскричал в ужасе Свидригайлов, занося над ней руку…» Образ девочки чистой и невинной превращается в образ сладострастный и порочный.

Ангельски чистая душа утопленницы и смеющееся лицо пятилетней девочки с «огненным и бесстыдным взглядом»? это перевернутый, страшный и «поруганный» мир чистого, светлого семилетнего мальчика:

«Что-то бесконечно безобразное и оскорбительное было в этом смехе, в этих глазах, во всей этой мерзости, в лице ребенка».

Первый сон Раскольникова предвещал роковые последствия его губительной идеи, сны Свидригайлова ставят финальную точку, показывая весь цинизм этой «идеи-страсти», когда даже дети становятся заложниками преступных действий «по совести».

«Боже! Да неужели ж, неужели ж я в самом деле возьму топор…»? восклицает Раскольников, пробудившись ото сна.

Возьмет!.. Еще как возьмет! И будет размахивать им, доказывая правоту своей теории.

Свидригайлов же возьмет другое смертоносное оружие и выстрелит себе в висок, тем самым похоронит «идею-гроб», приняв на себя страшный грех самоубийцы. «Покаяние» тени Раскольникова свершилось. Свидригайлов «вышел из сна» и «вернулся в сон»? «жизнь есть сон». Раскольникову же придется долго и мучительно пробуждается от сна, в который ввергла его безумная идея, и стать одним из тех, кому предназначено «начать новый род людей и новую жизнь, обновить и очистить землю».

Концепт «толпа» в сновидениях Родиона Раскольникова.

Концепт? один из наиболее интересных объектов исследования, так как является основой для адекватного отражения индивидуальной картины мира.

Анализ концептов дает возможность восстановления основных мировоззренческих координат существования личности. Термин «концепт» в современной лингвистике не разработан детально, но многие исследователи считают, что концепт? это «термин, служащий объяснению единиц ментальных или психических ресурсов нашего сознания и той информационной структуры, которая отражает знание и опыт человека». Такое определение концепта мы находим в «кратком словаре когнитивных терминов» под редакцией Е.С. Кубряковой.

Концепт облегчает общение, поскольку он, с одной стороны, «отменяет» различия в понимании значения слова, с другой? в известной степени расширяет это значение, оставляя возможность для сотворчества адресата.

Концепт представляет собой сродненность проявленности и непроявленности значений отчетливо видимого и ожидаемого. Так, Беличенко А.В. в статье «Концепт как условие диалогичности текста» пишет о том, что «концепт… есть то, что связывает проявленные знаки в цельный текст нитью внеположенного образа», что «если текст категориален по природе, то концепт надкатегориален», а «всякой текстовой реальности отвечает соответствующая кон-реальность концепта». Поэтому исследование концепта ведет к пониманию фундаментальных мировоззренческих и творческих установок художника.

Иерархия мировоззренческих концептов восстанавливается по двум критериям: частотности употребления ключевых слов - тем и развертыванию семантических полей. Система концептов и семантических полей обладает потенциальной возможностью выразить индивидуальную картину мира личности.

Исследование ключевых слов - тем (концептов) позволяет не только понять авторскую концепцию мира и человека и ее художественное воплощение в произведении, но и глубже проникнуть во внутренний мир его героев, который моделируется в языке по образцу внешнего, материального мира, составляя одну из основных тем и целей художественного творчества.

Так, концепт «толпа» маркирует в романе Ф.М. Достоевского одну из важнейших для него сфер? сферу эмоционально-психологическую, являющуюся основой внутреннего мира личности.

Закономерно, что концепт «толпа» прочно связывается в авторском мироощущении с главным героем его романа «Преступление и наказание» ? Родионом Раскольниковым.

Это одно из ключевых слов - тем, которое сквозной нитью проходит через сновиденческое пространство романа: «толпа разодетых мещанок, баб, их мужей и всякого сброду» (первый сон), «слышались голоса, восклицания, входили стучали, хлопали дверями, сбегались», «по всей лестнице собиралась толпа» (третий сон), «вся прихожая уже полна людей, двери на лестнице отворены настежь, и на площадке, на лестнице и туда вниз? всё люди, голова с головой, все смотрят, ? но все притаились и ждут, молчат!..» (четвертый сон), «люди убивали друг друга в какой - то бессмысленной злобе» (пятый сон).

Такая перегруженность сновиденческих эпизодов своеобразно ориентированной лексикой («толпа», «голоса», «все», «люди», «голова к голове») свидетельствует о намеренном введении автором опознавательных знаков, слов - сигналов, иначе говоря, слов - концептов, которые провоцируют специфическое восприятие изображенных сновиденческих реалий.

Уже в первом сне Раскольникова слово - тема (концепт) «толпа» приобретает символическое значение. Этот сон Раскольников видит накануне преступления. Толпа людей забивает «маленькую, тощую саврасую крестьянскую клячонку». Вся эта «толпа разодетых мещанок, баб, их мужей и всякого сброду», толпа, которой хозяин клячонки кричит: «Садись, все садись!.. Всех довезу, садись!», ? толпа, которая выходит из кабака «с криками, с песнями, с балалайками, пьяные - препьяные, большие такие мужики в красных и синих рубашках, с армяками внакидку» ? это обобщенная символическая картина болезненного, бездуховного, преступного по отношению к человеку мира, мира - ада, против которого человек - песчинка бессилен. Не случайно сцена, в которой Раскольников - ребенок «бросается с своими кулачонками» защитить бедную лошадку, как бы обнажает бессмыслицу борьбы с жестокостью целого мира. Не случайно и толпа в этом сне хохочет: «Вдруг хохот раздается залпом и покрывает все: кобыленка не вынесла учащенных ударов и в бессилии начала лягаться. Даже старик не выдержал и усмехнулся. И впрямь: этака лядащая кобыленка, а еще лягается!»

Так, объем атрибуций концепта «толпа» расширяется за счет включения в него лексем «хохот», «усмешка». В этом понимание авторское, да и его героя тоже, невозможности противостоять этому страшному миру зла и насилия.

Концепт «толпа» формируется в романе Достоевского целой серией новых значений.

После первого свидания с Порфирием Петровичем и появления таинственного мещанина со словом «убивец!» Раскольников видит сон о повторном убийстве старухи. В этом сне тоже одним из ключевых слов - тем является «толпа». Этот концепт приобретает в данном эпизоде новую семантическую трактовку.

«Вся прихожая уже полна людей, двери на лестнице отворены настежь, и на площадке, на лестнице, и туда вниз? всё люди, голова с головой, все смотрят? но все притаились и ждут, молчат!..» ? читаем мы. Толпа здесь? множество людей и на лестнице, и внизу, которые «как будто засмеялись и шепчутся», а потом их «смех и шепот … раздавались все слышнее и слышнее…»

В контексте этого сна концепт «толпа» приобретает карнавальную символику. По отношению к этой толпе, идущей снизу, Раскольников, находится на верху лестницы. Объем атрибуций концепта «толпа» расширяется за счет включения в него лексем «смех», «шепот», «лестница», «площадка», «вниз» до образа «развенчивающего всенародного осмеяния на площади карнавального короля - самозванца».

Это слово - тема имеет в контексте этого эпизода пророческий смысл: площадь? символ всенародности, и в конце романа Раскольников перед тем как идти с повинною в полицейскую контору, приходит на площадь и отдает земной поклон народу.

Таким образом, концепт «толпа» , совмещая в себе звукообразы (смех, шепот), «развертывая» вокруг себя новое семантическое поле, (карнавальное осмеяние короля - самозванца), помогает выразить индивидуальную картину мира личности героя? Родиона Раскольникова.

Его эмоционально - психологическое состояние в данной сновиденческой ситуации («Сердце его стеснилось, ноги не движутся, приросли… Он хотел вскрикнуть… ») ? это лишь отраженное, вынесенное автором вовне проявление его изломанной души. А именно в ней смысловой центр концепта «толпа» и философское ядро романа. Через него проходит линия, связывая сновиденческий и реальный планы действия.

Герой проснулся, а «сон как будто все еще продолжался: дверь его была отворена настежь, и на пороге стоял совсем незнакомый ему человек и пристально его разглядывал».

Во сне его пристально разглядывала толпа, как бы обнажая своими взглядами сущность совершенного им. Наяву же этот взгляд - развенчание Раскольников вновь ощущает на себе карнавальное осмеяние продолжается и достигает кульминации. Не случайно «Раскольников не успел ещё совсем раскрыть глаза и мигом закрыл их опять… лежал навзничь и не шевелился».

Писатель - психолог, Достоевский разрабатывает экзистенциональную, по сути, ситуацию нездоровья человека, лишенного поддержки Бога, оставленного наедине с хаосом мира.

Достоевский фиксирует разрыв связей героя с миром людей, изображает отчужденного человека («мрачное ощущение мучительного, бесконечного уединения и отчуждения вдруг сознательно сказались душе его…»), испытывая его ответственность за содеянное.

Специфическое пространство значений охватывают эмоции, характеризующие болезненное состояние души Раскольникова, это? страх, новое для него мучительное чувство разъединенности с людьми, отчужденности от них, тоска по человеку, желание найти контакт с людьми и - осознание подлинного итога своего чудовищного эксперимента, мучительный путь к покаянию, путь постоянных колебаний и сомнений.

В эпилоге Раскольников, больной, видит кошмарный сон, сон - предупреждение.

Ассоциативные связи лексемы толпа, выявляемые в контексте последнего сна Раскольникова, утверждают закрепленную за этим концептом как в русской, так и в универсальной языковой картине мира отрицательную оценку.

В художественном универсуме Достоевского концепт «толпа» содержит в себе трагическое начало, тесно связываясь с представлениями о бренности бытия и беззащитности человека перед лицом метафизических сил.

В последнем сне Раскольникова лексема «толпа» маркирует не только личностную сферу героя (Раскольникова), но и характеризует целостный образ человечества, страдающего и запутавшегося. Таким образом, семантическое поле, развертывающееся вокруг этого концепта, расширяется до сложной, трагической картины гибнущего мира, напоминающей об апокалипсисе - библейском предсказании неизбежного конца света, обрыва человеческой истории.

Этот концепт поддержан здесь эмоциональной лексемой «страх»: «Ему грезилось в болезни, будто весь мир осужден в жертву какой - то страшной, неслыханной и невиданной моровой язве ».

Страх, который испытывает Раскольников, видя первый сон («Страшный сон приснился Раскольникову», «кругом кабака… страшные рожи», «он прижимался к отцу и весь дрожал»), здесь, в последнем сне, достигает своего апогея.

Этот эмоциональный концепт разработан Достоевским как своеобразный «ментальный сценарий» (термин А. Вежбицкой, «Толкование эмоциональных концептов», М.,1996). Этот «ментальный сценарий» автор помещает между двумя полярными состояниями героя - сложившейся формулой о верности своей теории («Довольно! Прочь миражи, прочь напускные страхи… померяемся теперь! А ведь я уже соглашался жить на аршине пространства!») и прямо противоположным - открытием в горячечном сне на тюремной койке, что всякое утверждение его наполеоновской идеи ведет к разговору и самоисправлению.

Толпа в финальном сне «мучается в бессмысленной злобе», противостоять которой может только любовь и не к всеобщему благу, а к конкретному человеку, той же старухе-процентщице, к Лизавете, к Мармеладову, который крадет последние гроши у голодных детей.

Так, концепт «толпа», поддержанный не менее важным эмоциональным концептом «страх», помогает выразить магистральную идею о том, что поле битвы Добра и Зла - душа человека, а исход ее зависит от нравственного выбора человека, что этот Вечный Бой «длится до последнего часа» его жизни, что страдания, переживаемые им, служат уроками любви, добра и правды и способствуют совершенствованию его духовной природы, что и может спасти мир от страшных «трихин».

Можно было рассмотреть и другие составляющие концепта «толпа», например, безусловно значимый мотив «смерти», но, мне кажется, и этого достаточно, чтобы понять смысловое богатство и образную разветвленность исследуемого концепта в общеэстетической концепции романа Достоевского.

Один из самых трагических выводов, проявленных автором с помощью названного концепта, заключается в констатации абсурдности, фантастичности мира, в котором социально спровоцированные болезни губят духовную и нравственную природу человека, губят творческое начало личности, ниспосланное ей свыше.

Сон Свидригайлова в романе Достоевского «Преступление и наказание»

Давно замечено сходство в композиционном построении сна Чарткова в гоголевском «Портрете» и сна Свидригайлова в «Преступлении и наказании» Достоевского, где использован «прием “сновидения в сновидении”», «типичный прием Гоголя». Ср.: «Ему видятся три сна, один кошмарнее другого. Но вот еще что замечательно: “вход” в эти сны и “выход” из них почти стерты, и трудно, подчас невозможно (третий сон), определить, когда Свидригайлов забывается, а когда - приходит в себя».

В пушкинском «Гробовщике» «…сон идет необъявленный, оказывается сном». Так же оказывается сном и сон Пискарева в «Невском проспекте»: «Дремота, воспользовавшись его неподвижностью, уже было начала тихонько одолевать его, уже комната начала исчезать, один только огонь свечи просвечивал сквозь одолевавшие его грезы, как вдруг стук у дверей заставил его вздрогнуть и очнуться». Но очнулся гоголевский художник уже в своем сне, «содержание которого воспринимается как реальность…». Первоначальная граница сна, отделяющего его от яви, не обозначена и в «Портрете», но здесь не отмечены также ни переходы из одного сна в другой, ни разделяющие эти сны внутренние границы.

Сон Чарткова («…с пробуждением во сне - выходом в новое сновидение») является частью его биографии, а поведение во сне определяется его характером, за пределы которого герой не выходит, что соответствует авторскому замыслу о нем. В характере же Чарткова присутствует знаменательная двойственность; суть этого свойства заключается в том, что оно таит в себе возможность движения в ту или в другую сторону. Переходы Чарткова из одного сновидения в другое, метафорически обозначая движение вниз, мотивируют его падение, которое становится сюжетом сна; потеря Чартковым нравственной ориентации маркируется повтором мнимых пробуждений: «Неужели это был сон?..» (3, 90); «Неужели и это был сон?»; «И это был также сон!» (3, 91).

Чартков видит во сне, как старик, чьи «страшные глаза» буквально «вперились в него», вдруг «выпрыгнул из рам» (3, 89), а затем, вытащив мешок с золотом, «начал разворачивать свертки», один из которых, «откатившийся подалее от других», художник «судорожно схватил» (3, 90), но схватил опять же во сне. Ср. далее, после окончательного пробуждения Чарткова: «По мере припоминанья сон этот представлялся в его воображенье так тягостно жив, что он даже стал подозревать, точно ли это был сон и простой бред, не было ли это виденье» (3, 92). Подозрение героя усиливается, когда он наяву завладевает выпавшим из рамок портрета свертком, который выглядит точно так, как сверток, схваченный в самом сновидении: «Ему казалось, что если бы он держал только покрепче сверток, он, верно, остался бы у него в руке и после пробуждения» (3, 92). Соединяя мир сна с миром яви, сверток с червонцами резко проблематизирует границы сновидения.

Если видение «...происходит на границе между сном и бодрствованием» и может быть объяснено «происками нечистой силы», то сон означает переход границы, временную смерть, когда душа странствует «на том свете». Ср.: «Оппозиция яви и сна трактуется в народной традиции в категориях жизни и смерти, “этого”, земного и “иного”, потустороннего, загробного мира». Ситуация сна во сне изображается в «Портрете» как ситуация перехода: необъяснимый сдвиг границы миров кажется Чарткову вероятным и возможным. Между тем вернуться в прежнее состояние, предшествовавшее переходу и допускавшее обратное движение, герою уже не дано; Чартков и после пробуждения продолжает жить в атмосфере сновидческих иллюзий.

Используя гоголевскую форму сна во сне, Достоевский переносит акцент, как и в случае обращения к гоголевскому материалу, на изображение самосознания героя. Сон уподобляется зеркалу, в которое глядится герой, как «…на свое отражение в чужом сознании»; чужим для сновидца становится здесь его собственное сознание. Свидригайлову снится гоголевский сон с существенными для последнего темами и мотивами соблазна и необратимого превращения, но с изменением сюжетной схемы сна: Чартков поддается соблазну, который способствует его падению, Свидригайлова соблазн ужасает, но его падение и необратимое превращение случились до того, как он погрузился в сновидческий морок.

Критик, современник писателя, дал выразительную характеристику снов Раскольникова: «Фантастичность, свойственная сновидениям, схвачена с изумительной яркостию и верностию. Странная, но глубокая связь с действительностью уловлена во всей ее странности». Так, фантастичность раскольниковского сна, предваряющего появление Свидригайлова в романе, странным и глубоким образом связана с последующим сном самого Свидригайлова.

Впав в сонное забытье, Раскольников вновь оказывается в доме и в квартире, где совершил убийство: «И какая там тишина, даже страшно… <…> И все тишина. <…> Проснувшаяся муха вдруг с налета ударилась об стекло и жалобно зажужжала. В самую эту минуту, в углу, между маленьким шкапом и окном, он разглядел как будто висящий на стене салоп. <…> Он подошел потихоньку и догадался, что за салопом как будто кто-то прячется». Он бьет и бьет прячущуюся от него старуху топором по темени, но «…старушонка так вся и колыхалась от хохота. <…> Сердце его стеснилось, ноги не движутся, приросли… Он хотел вскрикнуть и - проснулся» (VI, 213).

Однако новое видение заставляет Раскольникова усомниться, действительно ли он проснулся: «…но странно, сон как будто все еще продолжался: дверь его была отворена настежь, и на пороге стоял совсем незнакомый ему человек и пристально его разглядывал» (VI, 213-214). Явление незнакомца воспринимается Раскольниковым как продолжение напугавших его сновидческих событий: «“Сон это продолжается или нет”, - думал он и чуть-чуть, неприметно опять приподнял ресницы поглядеть: незнакомый стоял на том же месте и продолжал в него вглядываться» (VI, 214). Сомнения Раскольникова будто подтверждаются поразившими его во сне и вновь возникшими наяву впечатлениями: «В комнате была совершенная тишина. <…> Только жужжала и билась какая-то большая муха, ударяясь с налета об стекло. <…> “Неужели это продолжение сна?” - подумалось еще раз Раскольникову. Осторожно и недоверчиво всматривался он в неожиданного гостя» (VI, 214).

Тишина и «жужжащая в обеих комнатах муха» символически соединяют и связывают «сон с явью», а поведение Раскольникова во сне и наяву почти буквально воспроизводит реакцию гоголевского Чарткова на ожившее изображение старика: «У него захолонуло сердце. <…> Чартков силился вскрикнуть и почувствовал, что у него нет голоса, силился пошевельнуться, сделать какое-нибудь движенье - не движутся члены» (3, 89); далее, при новом появлении старика, следует пробуждение во сне, который, оказывается, все еще продолжается: «…вскрикнул и проснулся» (3, 90).

Сон Раскольникова и цитируемое Раскольниковым поведение гоголевского сновидца актуализируют в романе память об изображенном в «Портрете» сне во сне, структуру которого прямо повторит затем сон Свидригайлова, связанный в контексте романа с раскольниковским сном и перекликающийся со сном Чарткова.

Свидригайлов, подобно Чарткову и Раскольникову, пародийным двойником которого он является, видит во сне самого себя, собственное сновидческое изображение. Сновидческие картины и образы провоцируют реакцию на них, запечатленную непосредственно в самом сне, и служат не просто проверкой героя, но особой формой его исповеди. М.М. Бахтин специально подчеркивал, что «…герой Достоевского ни в один миг не совпадает с самим собою» и что «подлинная жизнь личности совершается как бы в точке этого несовпадения человека с самим собою…». Сон Свидригайлова служит своего рода точкой отмеченного несовпадения; сон этот занимает свое место не в биографической истории героя, но в истории нарастающей личностной катастрофы.

Свидригайлов спрашивает Раскольникова, верит ли тот в привидения:

«- В какие привидения?

В обыкновенные привидения, в какие!» (VI, 219).

Характерен здесь эпитет «обыкновенные», когда речь идет о необыкновенном явлении; для Свидригайлова видеть привидения - в порядке вещей:

«- Марфа Петровна посещать изволит, - проговорил он, скривя рот в какую-то странную улыбку.

• - Как это посещать изволит?
• - Да уж три раза приходила.
• - Наяву?
• - Совершенно. Все три раза наяву» (VI, 219).

Первый раз, в день после ее похорон, Марфа Петровна напоминает Свидригайлову, что он забыл «в столовой часы завести», которые «каждую неделю сам заводил» (VI, 219). Второй раз, на станции, когда Свидригайлов собрался в Петербург, она предлагает ему «загадать» на дорогу: «А она мастерица гадать была. Ну, и не прощу же себе, что не загадал!» (VI, 220). В третий раз, уже в Петербурге, где Свидригайлов говорит ей о своем желании жениться: «И хоть бы выбрали-то хорошо, а то ведь, я знаю, - ни ей, ни себе, только добрых людей насмешите» (VI, 220).

Свидригайлову важно убедиться не в том, являются ли привидения (в этом он уже убедился), а в том, что привидения действительно существуют; этим объясняется и адресованный Раскольникову вопрос, и следующий далее аргумент, призванный подействовать на собеседника, советующего сходить к доктору. Пусть «привидения могут являться не иначе как больным», но это означает только, что именно тогда, «когда нарушился нормальный земной порядок в организме, тотчас и начинает сказываться возможность другого мира, и чем больше болен, тем и соприкосновений с другим миром больше, так что когда умрет совсем человек, то прямо и перейдет в другой мир» (VI, 221). Рассуждая таким образом, он представляет себя как человека, вошедшего в непосредственное соприкосновение с другим миром и именно этим отличающегося от нормальных людей.

Логика рассуждений Свидригайлова позволяет понять и его реакцию (когда ему приснится странный и фантастический сон) на сновидческие картины, в которых ему вновь откроется возможность другого мира. В гостинице, где настигает Свидригайлова сновидческий мираж, тоже повторяющийся троекратно, воображение вызывает в его памяти посещения покойной жены: «Ведь вот, Марфа Петровна, вот бы теперь вам и пожаловать, и темно, и место пригодное, и минута оригинальная. А ведь вот именно теперь-то и не придете…» (VI, 390). Не придет, если следовать свидригайловской логике, потому что он сам собрался перейти в другой мир; третье посещение Марфы Петровны не случайно было посещением последним. свидригайлов сон преступление достоевский

Три посещения и три сна - здесь символическая перекличка, подчеркивающая роль трехчленной формулы в организации временной последовательности событий «с выделяемыми началом, серединой и концом». Ср. роль утроения в сказке, где «третье звено всегда будет по “абсолютной величине” превосходить предыдущие…»; выделение третьего звена связано с «предельностью» сказки, когда существенной становится последняя возможность разрешить конфликт. Доказано, что Достоевский возвращает числу «…ту роль, которую оно играло в архаичных, мифопоэтических культурах», причем роль числа 3 «особенно очевидна» в романе Достоевского «во всем том, что связано с повторяемостью сюжетных ходов». Третий ход, будь то третье посещение Марфы Петровны или третий сон, означает последний, то есть завершающий событийный ряд, ставящий этому ряду предел.

Забыв завести часы (время для него остановилось) и отказавшись от предложения загадать (узнать об ожидающей его судьбе), Свидригайлов, собравшись жениться, в итоге действительно выбирает «ни ей, ни себе»; «мастерица гадать» все-таки напророчила, чем кончится его путешествие, которое по абсолютной величине превзойдет все, что этому путешествию предшествовало.

Раскольникова поражает лицо Свидригайлова, в котором читается внутренняя мертвенность: «Это было какое-то странное лицо, похожее как бы на маску...» (VI, 357). Но когда Раскольников спрашивает, мог бы он застрелиться, «лицо его как будто изменилось»: «Сознаюсь в непростительной слабости, но что делать: боюсь смерти и не люблю, когда говорят о ней. Знаете ли, что я мистик отчасти?» (VI, 362). Мистиком (хоть и отчасти) делает его опыт общения с привидениями; такого рода мистический опыт рисует пугающую его самого картину вечности: «…будет там одна комнатка, эдак вроде деревенской бани, закоптелая, а по всем углам пауки, и вот вся вечность. Мне, знаете, в этом роде иногда мерещится» (VI, 221). Образ вечности в виде комнатки с пауками, то есть нечистью, свидетельствует о глубине неверия Свидригайлова «в будущую жизнь» (VI, 221), которая тем не менее пугает его так, что этого не может скрыть даже надетая им на себя маска. Дело в том, что свидригайловская вечность - это не что иное, как небытие, знаком которого и выступают пауки.

Порфирий, испытывая Раскольникова, задает ему вопросы о вере в Бога и в воскресение Лазаря:

«- Буквально веруете?

• - Буквально.
• - Вот как-с… так полюбопытствовал» (VI, 201).

Вопросы Порфирия вызваны рассуждениями Раскольникова о праве «необыкновенного» человека «разрешить своей совести перешагнуть через иные препятствия…» (VI, 199). Подвергая «теорию» Раскольникова проверке вечными истинами, Порфирий подчеркивает своими вопросами теоретический характер его веры.

О значении буквальной веры в воскресение идет разговор и у Раскольникова с Соней, когда он просит прочитать ему про воскресение Лазаря: «Зачем вам? Ведь вы не веруете?.. - прошептала она тихо и как-то задыхаясь» (VI, 250). Существенна у Достоевского именно буквальная (то есть не знающая сомнений) вера в воскресение; только внутреннему зрению буквально верующего может открыться смысл главы, которую просит прочитать герой.

Образ вечности, каким он рисуется Свидригайлову, - это проекция обретенного им и страшащего его мистического опыта, проекция его внутреннего ада; такой проекцией явится и его сон: опыт сновидца совпадет с опытом мистика.

Сны снятся героям Достоевского и Гоголя в разных жизненных ситуациях. Чарткову сон привиделся в кризисный для него момент, когда ему предстоит сделать выбор между судьбой художника «с талантом, пророчившим многое», и судьбой «модного живописца» (3, 85), губящего дарованный ему талант; крах его личности - последствие сделанного им неверного выбора. Свидригайлов, прибыв в Петербург «…и решившись теперь предпринять некоторый… вояж» (VI, 222), как он эвфемистически называет задуманное им самоубийство, в твердости своего решения все-таки не уверен, в чем он признается Раскольникову: «Я, может быть, вместо вояжа-то женюсь; мне невесту сватают» (VI, 224). Объяснение с Дуней означает для него полную катастрофу и неизбежность выбора вместо женитьбы вояжа (в чем он, уже после разговора с Дуней, откровенно признается Соне: «Я, Софья Семеновна, может, в Америку уеду, - сказал Свидригайлов, - и так как мы видимся с вами, вероятно, в последний раз, то я пришел кой-какие распоряжения сделать» - VI, 384), но личностный крах он потерпел до этого определившего его выбор объяснения.

Напомним важнейший для истории Свидригайлова эпизод:

«Так не любишь? - тихо спросил он.

Дуня отрицательно повела головой.

• - И… не можешь?.. Никогда? - с отчаянием прошептал он.
• - Никогда! - прошептала Дуня» (VI, 382).

Ср. в подготовительных материалах к роману: «Полюбить вы, знаете ли вы, можете и можете меня в человека пересоздать» (VII, 202). О такой возможности, навсегда утраченной, думает Свидригайлов в гостинице, когда «давешний образ Дунечки стал возникать пред ним»: «А ведь, пожалуй, и перемолола бы меня как-нибудь…» (VI, 390). Но Дуня никогда не сможет его полюбить и перемолоть своей любовью - и в человека его своей любовью не пересоздаст, что для Свидригайлова, ясно это осознавшего, действительно катастрофа: «Странная улыбка искривила его лицо, жалкая, печальная, слабая улыбка, улыбка отчаяния. <…> Револьвер, отброшенный Дуней и отлетевший к дверям, вдруг попался ему на глаза. Он поднял и осмотрел его. Это был маленький, карманный трехударный револьвер, старого устройства; в нем осталось еще два заряда и один капсюль. Один раз можно было выстрелить. Он подумал, сунул револьвер в карман, взял шляпу и вышел» (VI, 383).

Америка, о которой Свидригайлов говорит Соне, выступает синонимом другого мира, что важно и для символики сна Свидригайлова с его потусторонними ассоциациями. Знаменательно, что подобные ассоциации вызывает и «нумер» в гостинице, «душный и тесный, где-то в самом конце коридора, в углу, под лестницей», «клетушка» (VI, 389), вроде той комнаты с пауками, какая мерещится Свидригайлову, воплощая пугающий его образ вечности - на самом деле образ небытия.

Присущи этой «клетушке» и несомненные признаки небытия: «В комнате было душно, свечка горела тускло, на дворе шумел ветер, где-то в углу скребла мышь, да и во всей комнате будто пахло мышами и чем-то кожаным» (VI, 389). Мыши в гостиничной комнате играют ту же роль хтонических существ, связанных с представлением о небытии, что пауки в картине вечности. Из этой реальной комнаты мышь перебегает в сон Свидригайлова: «…вдруг как бы что-то пробежало под одеялом по руке его и по ноге. <…> он встряхнул одеяло, и вдруг на простыню выскочила мышь. Он бросился ловить ее; но мышь не сбегала с постели, а мелькала зигзагами во все стороны, скользила из-под его пальцев, перебегала по руке и вдруг юркнула под подушку; он сбросил подушку, но в одно мгновение почувствовал, как что-то вскочило ему за пазуху, шоркает по телу, и уже за спиной, под рубашкой. Он нервно задрожал и проснулся» (VI, 390). Будучи нечистым животным, воплощением души умершего, мышь, приснившаяся Свидригайлову и вскочившая ему за пазуху, служит предвестием грядущей беды; просыпаясь во сне и переходя в следующий сон, Свидригайлов неминуемо движется к скорой уже для него смерти.

В комнате пахнет чем-то кожаным - и кожаный этот запах напоминает о падении первых людей, которых Бог одел в «одежды кожаные» (Быт. 3: 21), и о смертности как следствии греха, то есть неповиновения Богу: «…ибо прах ты, и в прах возвратишься» (Быт. 3: 19). Облачаясь в «одежды кожаные», то есть в смертность, ощущаемую как «бессмысленность существования», падший человек, если им овладевает духовное бесчувствие, становится «…неспособен к пробуждению и в конечном счете живет, как сомнамбула». Такую неспособность к пробуждению, обрекающую на сомнамбулическое существование, и демонстрирует Свидригайлов и в качестве мистика, и в качестве сновидца; символом подобного существования и оказывается сон во сне.

Во втором сне Свидригайлову «...вообразился прелестный пейзаж; светлый, теплый, почти жаркий день, праздничный день, Троицын день» и видятся всюду цветы и травы, непременные спутники Троицына дня. Войдя в дом, где «посреди залы» стоит гроб, в котором лежала «девочка, в белом тюлевом платье», он словно из пространства жизни перемещается в пространство смерти: «…улыбка на бледных губах ее была полна какой-то недетской, беспредельной скорби и великой жалобы. Свидригайлов знал эту девочку; ни образа, ни зажженных свечей не было у этого гроба и не слышно было молитв. Эта девочка была самоубийца - утопленница. Ей было только четырнадцать лет, но это было уже разбитое сердце, и оно погубило себя, оскорбленное обидой, ужаснувшею и удивившею это молодое, детское сознание, залившее незаслуженным стыдом ее ангельски чистую душу и вырвавшею последний крик отчаяния, не услышанный, а нагло поруганный в темную ночь, во мраке, в холоде, в сырую оттепель, когда выл ветер…» (VI, 391).

Сновидческая картина отсылает к прошлому Свидригайлова; здесь звучат отголоски слухов, бросающих мрачную тень на репутацию героя, и доносятся голоса тех, кто прямо обвиняет его в совершенных им или в приписанных ему преступлениях.

Лужин передает слух, слышанный им «от покойницы Марфы Петровны», что у Ресслих, близкой знакомой Свидригайлова, жила родственница, глухонемая девочка лет четырнадцати: «Раз она была найдена на чердаке удавившеюся. Присуждено было, что от самоубийства. После обыкновенных процедур тем дело и кончилось, но впоследствии явился, однако, донос, что ребенок был… жестоко оскорблен Свидригайловым. Правда, все это было темно, донос был от другой же немки, отъявленной женщины и не имевшей доверия; наконец, в сущности, и доноса не было, благодаря стараниям и деньгам Марфы Петровны; все ограничилось слухом. Но, однако, этот слух был многознаменателен» (VI, 228).

Раскольников, вспомнив про обвинение Лужина, спрашивает Свидригайлова, действительно ли он был «причиной смерти ребенка»: «Сделайте одолжение, оставьте все эти пошлости в покое, - с отвращением и брюзгливо отговорился Свидригайлов, - если вы так непременно захотите узнать обо всей этой бессмыслице, то я когда-нибудь расскажу вам особо, а теперь…» (VI, 364). Но вскоре уже сам Свидригайлов неожиданно возвращается к задевшей его теме: «Вы эту Ресслих знаете? Вот эту самую Ресслих, у которой я теперь живу, - а? Слышите? Нет, вы что думаете, вот та самая, про которую говорят, что девчонка-то, в воде-то, зимой-то, - ну слышите ли?» (VI, 368). А затем, будто желая смутить Раскольникова, что-то про него заподозрившего, рассказывает про свою женитьбу, состряпанную все той же Ресслих: «…ну что ж, что мне пятьдесят, а той и шестнадцати нет? Кто ж на это смотрит? Ну, а ведь заманчиво, а? Ведь заманчиво, ха-ха!» (VI, 369). И пускается в циничное рассуждение о своей невесте («еще в коротеньком платьице, неразвернувшийся бутончик» - VI, 369) и о своей любви к детям: «Детей я вообще люблю, я очень люблю детей, - захохотал Свидригайлов» (VI, 370).

Слух, о котором идет речь, не получает в романе фактического подтверждения и так и остается многознаменательным слухом (ср.: «Итак: удавилась на чердаке; утопилась зимой; утопилась накануне Троицына дня. Чему верить?»), трансформирующимся, однако, в сновидческую картину, в которой содержится глухой намек на совершенное Свидригайловым насилие («Свидригайлов знал эту девочку…»). В романе, в отличие от подготовительных материалов к нему, действительно нет ни доказательств преступления, ни убедительного развенчания вызванных слухом подозрений, но привидевшийся Свидригайлову образ девочки-утопленницы служит все же косвенным ему обвинением.

Вновь очнувшись во сне, Свидригайлов переходит в свой третий и последний сон с мыслью о самоубийстве: «Чего дожидаться? Выйду сейчас, пойду прямо на Петровский: там где-нибудь выберу большой куст, весь облитый дождем, так что чуть-чуть плечом задеть и миллионы брызг обдадут всю голову…» (VI, 392). Выйдя «со свечой в коридор» и «не находя никого», он «вдруг в темном углу, между старым шкафом и дверью, разглядел какой-то странный предмет, что-то будто бы живое. Он нагнулся со свечой и увидел ребенка - девочку лет пяти, не более, в измокшем, как поломойная тряпка, платьишке, дрожавшую и плакавшую» (VI, 392).

Знаменательно, что девочку, появившуюся в третьем сне, Свидригайлов находит в углу, локусе, связанном со сферой потустороннего. В углу («между маленьким шкапом и окном») прячется и старушонка во сне Раскольникова, в котором испытывает он сильнейшее чувство страха, заставившее его проснуться. Свидригайлова охватывает сходное чувство, когда ему «вдруг показалось», что девочка, которую он уложил в постель и которая «тотчас заснула», на самом деле «не спит и притворяется»: «Да, так и есть: ее губки раздвигаются в улыбку; кончики губок вздрагивают, как бы еще сдерживаясь. Но вот уже она совсем перестала сдерживаться; это уже смех, явный смех; что-то нахальное, вызывающее светится в этом совсем не детском лице; это разврат, это лицо камелии, нахальное лицо продажной камелии из француженок. Вот, уже совсем не таясь, открываются оба глаза: они обводят его огненным и бесстыдным взглядом, они зовут его, смеются… Что-то бесконечно безобразное было в этом смехе, в этих глазах, во всей этой мерзости в лице ребенка. “Как! пятилетняя! - прошептал в настоящем ужасе Свидригайлов, - это… что ж это такое?” Но вот она уже совсем поворачивается к нему всем пылающим личиком, простирает руки… “А, проклятая!” - вскричал в ужасе Свидригайлов, занося над ней руку… Но в ту же минуту проснулся» (VI, 393).

Инверсия ситуации, когда не герой-циник соблазняет девочку, а девочка, обнаруживая черты оборотня, пытается соблазнить его (и девочка эта, согласно логике Свидригайлова, существует - как реальность другого мира), служит признаком перевернутого мира; потому образ пятилетней «камелии» и вызывает у Свидригайлова настоящий ужас, что воплощает в себе этот безобразный образ еще одно (после объяснения с Дуней) и последнее «никогда», говорящее о невозможности для него спасения.

Пробудившись и поправив в револьвере «капсуль», Свидригайлов «долго смотрел» на проснувшихся мух, «наконец свободною рукой начал ловить одну муху», «но не мог поймать» (VI, 393-394). Муха, которую он ловит, «как паук» (ср. его признание Раскольникову: «вреда не делаю, а сижу в углу…» - VI, 368; по углам в рисующейся ему картине вечности сидят пауки), словно перекочевала в гостиничный «нумер» из комнаты и из сна Раскольникова, когда Свидригайлов, явившись Раскольникову, будто «…выходит из сна; и сам он весь точно сон, точно густой, грязно-желтый петербургский туман». В такой «густой туман» попадает он, выйдя на улицу, где ему начинает мерещиться «тот самый куст» (VI, 394), что привиделся во сне. Куст этот, подобно свертку во сне Чарткова, непостижимым образом соединяет сон с явью: «Свидригайлов спустил курок» (VI, 395). Он «…как вышел из сна, так и уходит в сон».

Все происходящее во сне Свидригайлова носит скандально-катастрофический характер. В столь частых у Достоевского сценах скандалов и катастроф персонажи «…на миг оказываются вне обычных условий жизни, как на карнавальной площади или в преисподней, и раскрывается иной - более подлинный - смысл их самих и их отношений друг к другу». Сон выбивает Свидригайлова из привычного для него состояния цинического равнодушия и презрения к дорогим для других ценностям; он оказывается в своем сне, как в преисподней: «Кошемар во всю ночь!» (VI, 393). Во сне открывается подлинный смысл произошедшей с ним катастрофы, связь этой катастрофы с «последним, глубинным существом» его личности.

Существенно, что переходы Свидригайлова из одного сна в другой имеют свою внутреннюю логику: «…в снах есть тема разврата, нарастающая от первого к третьему»; в первом сне, где появляется мышь, тема разврата «дана лишь намеком, лишь ощущением скользкого, противного», во втором сне возникает девочка-утопленница, «жертва разврата», в третьем сне - пятилетняя «девочка», «разврат полностью овладел ею».

Появлению этой развратной «девочки» во сне предшествует раз-врат, которому герой, перед тем, как оказаться в гостинице, предается наяву: «Весь этот вечер до десяти часов он провел по разным трактирам и клоакам, переходя из одного в другой. <…> Свидригайлов поил и Катю, и шарманщика, и песенников, и лакеев, и двух каких-то писаришек. С этими писаришками он связался, собственно, потому, что оба они были с кривыми носами: у одного нос шел криво вправо, а у другого влево. Это поразило Свидригайлова» (VI, 383). Телесные аномалии писаришек не случайно поразили Свидригайлова, обнаружившего до этого болезненный интерес к психическим аномалиям, которые он готов принять за норму. Дело в том, что нормальным он считает перевернутый мир, потусторонняя сущность которого и открывается ему во сне, вызывая чувство ужаса при виде такой кощунственной патологии, какую он не мог себе даже вообразить.

У Гоголя аномальное, предстающее в формах страшного и смешного, служит признаком странного сдвига границы: «…это нечто, разрушающее границы». Если во сне Чарткова сдвигаемая граница персонифицируется в оживающем портретном изображении старика, то во сне Свидригайлова персонификацией разрушенной границы является пятилетняя «камелия», наделенная, как и старик в сновидении Чарткова, инфернальными чертами и тоже причастная к «тому» миру. Ее поведение поражает Свидригайлова, причем поражает неожиданно для него самого, как непостижимая нравственная аномалия, вопиющее и не имеющее аналогов моральное уродство. После такой случившейся с ним катастрофы (ведь «камелия» эта зачем-то появилась именно в его сне, привиделась именно ему) его собственная жизнь утрачивает для него всякий смысл.

С.Г. Бочаров, ссылаясь на А.Л. Бема, специально писавшего о роли «литературных припоминаний» у Достоевского, заметил, что «…творческий анамнезис был его писательским методом». Разбираемый нами пример такого анамнезиса - свидригайловский сон во сне - и подтверждает общее правило, и демонстрирует особенности его конкретной художественной реализации.

Образ пятилетней «камелии», возникший во сне Свидригайлова, глубоко символичен, поскольку воплощает в себе возможный предел человеческого падения; напомним, что сюжет падения - это сюжет сновидения гоголевского Чарткова. Сон Свидригайлова пародирует сон Чарткова в смысле присущего пародии «усиления содержания». Пародируется сама форма гоголевского сна, не просто воспроизведенная Достоевским, но просвечивающая сквозь сон Свидригайлова (сквозь форму этого сна: сон во сне) как его «второй план». Так выявляется и обнажается (в той мере, в какой пародия вспоминает о своем «религиозном происхождении») мистериальная «сущность» самой этой пародируемой формы, позволяющей сочетать (и сочетать каждый раз по-новому) фантастичность сновидческих образов с реализмом сновидческих видений - реализмом, как говорил Достоевский, в высшем смысле.

ПРОЧТЕНИЯ

В.Ш. Кривонос

СОН СВИДРИГАЙЛОВА В РОМАНЕ ДОСТОЕВСКОГО «ПРЕСТУПЛЕНИЕ И НАКАЗАНИЕ»

Давно замечено сходство в композиционном построении сна Чартко-ва в гоголевском «Портрете» и сна Свидригайлова в «Преступлении и наказании» Достоевского, где использован «прием “сновидения в сновидении”», «типичный прием Гоголя»1. Ср.: «Ему видятся три сна, один кошмарнее другого. Но вот еще что замечательно: “вход” в эти сны и “выход” из них почти стерты, и трудно, подчас невозможно (третий сон), определить, когда Свидригайлов забывается, а когда - приходит в себя» .

В пушкинском «Г робовщике» «.. .сон идет необъявленный, оказывается сном»3. Так же оказывается сном и сон Пискарева в «Невском проспекте»: «Дремота, воспользовавшись его неподвижностью, уже было начала тихонько одолевать его, уже комната начала исчезать, один только огонь свечи просвечивал сквозь одолевавшие его грезы, как вдруг стук у дверей заставил его вздрогнуть и очнуться»4. Но очнулся гоголевский художник уже в своем сне, «содержание которого воспринимается как реаль-ность...»5. Первоначальная граница сна, отделяющего его от яви, не обозначена и в «Портрете», но здесь не отмечены также ни переходы из одного сна в другой, ни разделяющие эти сны внутренние границы.

Сон Чарткова («.с пробуждением во сне - выходом в новое снови-дение»6) является частью его биографии, а поведение во сне определяется

его характером, за пределы которого герой не выходит, что соответствует авторскому замыслу о нем. В характере же Чарткова присутствует знаменательная двойственность8; суть этого свойства заключается в том, что оно таит в себе возможность движения в ту или в другую сторону. Переходы Чарткова из одного сновидения в другое, метафорически обозначая движение вниз, мотивируют его падение, которое становится сюжетом сна; потеря Чартковым нравственной ориентации маркируется повтором мнимых пробуждений: «Неужели это был сон?..» (3, 90); «Неужели и это был сон?»; «И это был также сон!» (3, 91).

Чартков видит во сне, как старик, чьи «страшные глаза» буквально «вперились в него», вдруг «выпрыгнул из рам» (3, 89), а затем, вытащив мешок с золотом, «начал разворачивать свертки», один из которых, «откатившийся подалее от других», художник «судорожно схватил» (3, 90), но схватил опять же во сне. Ср. далее, после окончательного пробуждения Чарткова: «По мере припоминанья сон этот представлялся в его воображенье так тягостно жив, что он даже стал подозревать, точно ли это был сон и простой бред, не было ли это виденье» (3, 92). Подозрение героя усиливается, когда он наяву завладевает выпавшим из рамок портрета свертком, который выглядит точно так, как сверток, схваченный в самом сновидении: «Ему казалось, что если бы он держал только покрепче сверток, он, верно, остался бы у него в руке и после пробуждения» (3, 92). Соединяя мир сна с миром яви, сверток с червонцами резко проблематизирует границы сновидения.

Если видение «...происходит на границе между сном и бодрствованием»9 и может быть объяснено «происками нечистой силы»10, то сон означает переход границы, временную смерть, когда душа странствует «на том свете»11. Ср.: «Оппозиция яви и сна трактуется в народной традиции в

загробного мира» . Ситуация сна во сне изображается в «Портрете» как

ситуация перехода: необъяснимый сдвиг границы миров кажется Чарткову вероятным и возможным. Между тем вернуться в прежнее состояние, предшествовавшее переходу и допускавшее обратное движение, герою уже не дано; Чартков и после пробуждения продолжает жить в атмосфере сно-видческих иллюзий.

Используя гоголевскую форму сна во сне, Достоевский переносит

акцент, как и в случае обращения к гоголевскому материалу, на изображе-

ние самосознания героя. Сон уподобляется зеркалу, в которое глядится

герой, как «...на свое отражение в чужом сознании» ; чужим для сновидца становится здесь его собственное сознание. Свидригайлову снится гоголевский сон с существенными для последнего темами и мотивами соблазна и необратимого превращения, но с изменением сюжетной схемы сна: Чарт-ков поддается соблазну, который способствует его падению, Свидригайло-ва соблазн ужасает, но его падение и необратимое превращение случились до того, как он погрузился в сновидческий морок.

Критик, современник писателя, дал выразительную характеристику снов Раскольникова: «Фантастичность, свойственная сновидениям, схвачена с изумительной яркостию и верностию. Странная, но глубокая связь с действительностью уловлена во всей ее странности»15. Так, фантастичность раскольниковского сна, предваряющего появление Свидригайлова в романе, странным и глубоким образом связана с последующим сном самого Свидригайлова.

Впав в сонное забытье, Раскольников вновь оказывается в доме и в квартире, где совершил убийство: «И какая там тишина, даже страшно. <...> И все тишина. <...> Проснувшаяся муха вдруг с налета ударилась об стекло и жалобно зажужжала. В самую эту минуту, в углу, между маленьким шкапом и окном, он разглядел как будто висящий на стене салоп. <.> Он подошел потихоньку и догадался, что за салопом как будто кто-то пря-чется»16. Он бьет и бьет прячущуюся от него старуху топором по темени,

но «.старушонка так вся и колыхалась от хохота. <...> Сердце его стеснилось, ноги не движутся, приросли. Он хотел вскрикнуть и - проснулся» (VI, 213).

Однако новое видение заставляет Раскольникова усомниться, действительно ли он проснулся: «.но странно, сон как будто все еще продолжался: дверь его была отворена настежь, и на пороге стоял совсем незнакомый ему человек и пристально его разглядывал» (VI, 213-214). Явление незнакомца воспринимается Раскольниковым как продолжение напугавших его сновидческих событий: «“Сон это продолжается или нет”, - думал он и чуть-чуть, неприметно опять приподнял ресницы поглядеть: незнакомый стоял на том же месте и продолжал в него вглядываться» (VI, 214). Сомнения Раскольникова будто подтверждаются поразившими его во сне и вновь возникшими наяву впечатлениями: «В комнате была совершенная тишина. <.> Только жужжала и билась какая-то большая муха, ударяясь с налета об стекло. <.> “Неужели это продолжение сна?” - подумалось еще раз Раскольникову. Осторожно и недоверчиво всматривался он в неожиданного гостя» (VI, 214).

Тишина и «жужжащая в обеих комнатах муха» символически соеди-

няют и связывают «сон с явью» , а поведение Раскольникова во сне и наяву почти буквально воспроизводит реакцию гоголевского Чарткова на ожившее изображение старика: «У него захолонуло сердце. <.> Чартков силился вскрикнуть и почувствовал, что у него нет голоса, силился пошевельнуться, сделать какое-нибудь движенье - не движутся члены» (3, 89); далее, при новом появлении старика, следует пробуждение во сне, который, оказывается, все еще продолжается: «.вскрикнул и проснулся» (3, 90).

Сон Раскольникова и цитируемое Раскольниковым поведение гоголевского сновидца актуализируют в романе память об изображенном в «Портрете» сне во сне, структуру которого прямо повторит затем сон

Свидригайлова, связанный в контексте романа с раскольниковским сном и перекликающийся со сном Чарткова.

Свидригайлов, подобно Чарткову и Раскольникову, пародийным двойником которого он является18, видит во сне самого себя, собственное сновидческое изображение19. Сновидческие картины и образы провоцируют реакцию на них, запечатленную непосредственно в самом сне, и служат

20 21 не просто проверкой героя, но особой формой его исповеди. М.М. Бахтин специально подчеркивал, что «.герой Достоевского ни в один миг не совпадает с самим собою»22 и что «подлинная жизнь личности совершает-

ся как бы в точке этого несовпадения человека с самим собою.» . Сон Свидригайлова служит своего рода точкой отмеченного несовпадения; сон этот занимает свое место не в биографической истории героя, но в истории нарастающей личностной катастрофы.

Свидригайлов спрашивает Раскольникова, верит ли тот в привидения:

«- В какие привидения?

В обыкновенные привидения, в какие!» (VI, 219).

Характерен здесь эпитет «обыкновенные», когда речь идет о необыкновенном явлении; для Свидригайлова видеть привидения - в порядке вещей:

«- Марфа Петровна посещать изволит, - проговорил он, скривя рот в какую-то странную улыбку.

Как это посещать изволит?

Да уж три раза приходила. <.>

Совершенно. Все три раза наяву» (VI, 219).

Первый раз, в день после ее похорон, Марфа Петровна напоминает Свидригайлову, что он забыл «в столовой часы завести», которые «каждую неделю сам заводил» (VI, 219). Второй раз, на станции, когда Свидригай-

лов собрался в Петербург, она предлагает ему «загадать» на дорогу: «А она мастерица гадать была. Ну, и не прощу же себе, что не загадал!» (VI, 220). В третий раз, уже в Петербурге, где Свидригайлов говорит ей о своем желании жениться: «И хоть бы выбрали-то хорошо, а то ведь, я знаю, - ни ей, ни себе, только добрых людей насмешите» (VI, 220).

Свидригайлову важно убедиться не в том, являются ли привидения (в этом он уже убедился), а в том, что привидения действительно существуют; этим объясняется и адресованный Раскольникову вопрос, и следующий далее аргумент, призванный подействовать на собеседника, советующего сходить к доктору. Пусть «привидения могут являться не иначе как больным», но это означает только, что именно тогда, «когда нарушился нормальный земной порядок в организме, тотчас и начинает сказываться возможность другого мира, и чем больше болен, тем и соприкосновений с другим миром больше, так что когда умрет совсем человек, то прямо и перейдет в другой мир» (VI, 221). Рассуждая таким образом, он представляет себя как человека, вошедшего в непосредственное соприкосновение с другим миром и именно этим отличающегося от нормальных людей.

Логика рассуждений Свидригайлова позволяет понять и его реакцию (когда ему приснится странный и фантастический сон) на сновидческие картины, в которых ему вновь откроется возможность другого мира. В гостинице, где настигает Свидригайлова сновидческий мираж, тоже повторяющийся троекратно, воображение вызывает в его памяти посещения покойной жены: «Ведь вот, Марфа Петровна, вот бы теперь вам и пожаловать, и темно, и место пригодное, и минута оригинальная. А ведь вот именно теперь-то и не придете.» (VI, 390). Не придет, если следовать свидригайловской логике, потому что он сам собрался перейти в другой мир; третье посещение Марфы Петровны не случайно было посещением последним.

Три посещения и три сна - здесь символическая перекличка, подчеркивающая роль трехчленной формулы в организации временной последовательности событий «с выделяемыми началом, серединой и концом»24. Ср. роль утроения в сказке, где «третье звено всегда будет по “абсолютной

величине” превосходить предыдущие.»25; выделение третьего звена свя-

зано с «предельностью» сказки, когда существенной становится последняя возможность разрешить конфликт. Доказано, что Достоевский возвращает числу «.ту роль, которую оно играло в архаичных, мифопоэтических культурах»27, причем роль числа 3 «особенно очевидна» в романе Достоевского «во всем том, что связано с повторяемостью сюжетных ходов»28. Третий ход, будь то третье посещение Марфы Петровны или третий сон, означает последний, то есть завершающий событийный ряд, ставящий этому ряду предел.

Забыв завести часы (время для него остановилось) и отказавшись от предложения загадать (узнать об ожидающей его судьбе), Свидригайлов, собравшись жениться, в итоге действительно выбирает «ни ей, ни себе»; «мастерица гадать» все-таки напророчила, чем кончится его путешествие, которое по абсолютной величине превзойдет все, что этому путешествию предшествовало.

Раскольникова поражает лицо Свидригайлова, в котором читается внутренняя мертвенность: «Это было какое-то странное лицо, похожее как бы на маску...» (VI, 357). Но когда Раскольников спрашивает, мог бы он застрелиться, «лицо его как будто изменилось»: «Сознаюсь в непростительной слабости, но что делать: боюсь смерти и не люблю, когда говорят о ней. Знаете ли, что я мистик отчасти?» (VI, 362). Мистиком (хоть и отчасти) делает его опыт общения с привидениями; такого рода мистический опыт рисует пугающую его самого картину вечности: «.будет там одна комнатка, эдак вроде деревенской бани, закоптелая, а по всем углам пауки, и вот вся вечность. Мне, знаете, в этом роде иногда мерещится» (VI,

221). Образ вечности в виде комнатки с пауками, то есть нечистью, свидетельствует о глубине неверия Свидригайлова «в будущую жизнь» (VI, 221), которая тем не менее пугает его так, что этого не может скрыть даже надетая им на себя маска. Дело в том, что свидригайловская вечность - это не что иное, как небытие, знаком которого и выступают пауки29.

Порфирий, испытывая Раскольникова, задает ему вопросы о вере в Бога и в воскресение Лазаря:

«- Буквально веруете?

Буквально.

Вот как-с. так полюбопытствовал» (VI, 201).

Вопросы Порфирия вызваны рассуждениями Раскольникова о праве «необыкновенного» человека «разрешить своей совести перешагнуть через иные препятствия.» (VI, 199). Подвергая «теорию» Раскольникова проверке вечными истинами, Порфирий подчеркивает своими вопросами теоретический характер его веры.

О значении буквальной веры в воскресение идет разговор и у Раскольникова с Соней, когда он просит прочитать ему про воскресение Лазаря: «Зачем вам? Ведь вы не веруете?.. - прошептала она тихо и как-то задыхаясь» (VI, 250). Существенна у Достоевского именно буквальная (то есть не знающая сомнений) вера в воскресение; только внутреннему зрению буквально верующего может открыться смысл главы, которую просит прочитать герой.

Образ вечности, каким он рисуется Свидригайлову, - это проекция обретенного им и страшащего его мистического опыта, проекция его внутреннего ада; такой проекцией явится и его сон: опыт сновидца совпадет с опытом мистика.

Сны снятся героям Достоевского и Гоголя в разных жизненных ситуациях. Чарткову сон привиделся в кризисный для него момент, когда ему предстоит сделать выбор между судьбой художника «с талантом, проро-

чившим многое», и судьбой «модного живописца» (3, 85), губящего дарованный ему талант; крах его личности - последствие сделанного им неверного выбора. Свидригайлов, прибыв в Петербург «.и решившись теперь предпринять некоторый. вояж» (VI, 222), как он эвфемистически называет задуманное им самоубийство, в твердости своего решения все-таки не уверен, в чем он признается Раскольникову: «Я, может быть, вместо во-яжа-то женюсь; мне невесту сватают» (VI, 224). Объяснение с Дуней означает для него полную катастрофу и неизбежность выбора вместо женитьбы вояжа (в чем он, уже после разговора с Дуней, откровенно признается Соне: «Я, Софья Семеновна, может, в Америку уеду, - сказал Свидригай-лов, - и так как мы видимся с вами, вероятно, в последний раз, то я пришел кой-какие распоряжения сделать» - VI, 384), но личностный крах он потерпел до этого определившего его выбор объяснения.

Напомним важнейший для истории Свидригайлова эпизод:

«Так не любишь? - тихо спросил он.

Дуня отрицательно повела головой.

И. не можешь?.. Никогда? - с отчаянием прошептал он.

Никогда! - прошептала Дуня» (VI, 382).

Ср. в подготовительных материалах к роману: «Полюбить вы, знаете ли вы, можете и можете меня в человека пересоздать» (VII, 202). О такой возможности, навсегда утраченной, думает Свидригайлов в гостинице, когда «давешний образ Дунечки стал возникать пред ним»: «А ведь, пожалуй, и перемолола бы меня как-нибудь.» (VI, 390). Но Дуня никогда не сможет его полюбить и перемолоть своей любовью - и в человека его своей любовью не пересоздаст, что для Свидригайлова, ясно это осознавшего, действительно катастрофа: «Странная улыбка искривила его лицо, жалкая, печальная, слабая улыбка, улыбка отчаяния. <.> Револьвер, отброшенный Дуней и отлетевший к дверям, вдруг попался ему на глаза. Он поднял и осмотрел его. Это был маленький, карманный трехударный револьвер, ста-

рого устройства; в нем осталось еще два заряда и один капсюль. Один раз можно было выстрелить. Он подумал, сунул револьвер в карман, взял шляпу и вышел» (VI, 383).

Америка, о которой Свидригайлов говорит Соне, выступает синонимом другого мира, что важно и для символики сна Свидригайлова с его потусторонними ассоциациями. Знаменательно, что подобные ассоциации вызывает и «нумер» в гостинице, «душный и тесный, где-то в самом конце коридора, в углу, под лестницей», «клетушка» (VI, 389), вроде той комнаты с пауками, какая мерещится Свидригайлову, воплощая пугающий его образ вечности - на самом деле образ небытия.

Присущи этой «клетушке» и несомненные признаки небытия: «В комнате было душно, свечка горела тускло, на дворе шумел ветер, где-то в углу скребла мышь, да и во всей комнате будто пахло мышами и чем-то кожаным» (VI, 389). Мыши в гостиничной комнате играют ту же роль хто-нических существ, связанных с представлением о небытии30, что пауки в картине вечности. Из этой реальной комнаты мышь перебегает в сон Свидригайлова: «.вдруг как бы что-то пробежало под одеялом по руке его и по ноге. <.> он встряхнул одеяло, и вдруг на простыню выскочила мышь. Он бросился ловить ее; но мышь не сбегала с постели, а мелькала зигзагами во все стороны, скользила из-под его пальцев, перебегала по руке и вдруг юркнула под подушку; он сбросил подушку, но в одно мгновение почувствовал, как что-то вскочило ему за пазуху, шоркает по телу, и уже за спиной, под рубашкой. Он нервно задрожал и проснулся» (VI, 390). Будучи нечистым животным, воплощением души умершего, мышь, приснившаяся Свидригайлову и вскочившая ему за пазуху, служит предвестием грядущей беды31; просыпаясь во сне и переходя в следующий сон, Свидригайлов неминуемо движется к скорой уже для него смерти.

В комнате пахнет чем-то кожаным - и кожаный этот запах напоминает о падении первых людей, которых Бог одел в «одежды кожаные»

(Быт. 3: 21), и о смертности как следствии греха, то есть неповиновения Богу: «.ибо прах ты, и в прах возвратишься» (Быт. 3: 19). Облачаясь в «одежды кожаные», то есть в смертность, ощущаемую как «бессмыслен-

ность существования» , падший человек, если им овладевает духовное бесчувствие, становится «.неспособен к пробуждению и в конечном счете живет, как сомнамбула»33. Такую неспособность к пробуждению, обрекающую на сомнамбулическое существование, и демонстрирует Свидри-гайлов и в качестве мистика, и в качестве сновидца; символом подобного существования и оказывается сон во сне.

Во втором сне Свидригайлову «...вообразился прелестный пейзаж; светлый, теплый, почти жаркий день, праздничный день, Троицын день» и видятся всюду цветы и травы, непременные спутники Троицына дня34. Войдя в дом, где «посреди залы» стоит гроб, в котором лежала «девочка, в белом тюлевом платье», он словно из пространства жизни перемещается в пространство смерти: «.улыбка на бледных губах ее была полна какой-то недетской, беспредельной скорби и великой жалобы. Свидригайлов знал эту девочку; ни образа, ни зажженных свечей не было у этого гроба и не слышно было молитв. Эта девочка была самоубийца - утопленница. Ей было только четырнадцать лет, но это было уже разбитое сердце, и оно погубило себя, оскорбленное обидой, ужаснувшею и удивившею это молодое, детское сознание, залившее незаслуженным стыдом ее ангельски чистую душу и вырвавшею последний крик отчаяния, не услышанный, а нагло поруганный в темную ночь, во мраке, в холоде, в сырую оттепель, когда выл ветер.» (VI, 391).

Сновидческая картина отсылает к прошлому Свидригайлова; здесь звучат отголоски слухов, бросающих мрачную тень на репутацию героя, и доносятся голоса тех, кто прямо обвиняет его в совершенных им или в приписанных ему преступлениях.

Лужин передает слух, слышанный им «от покойницы Марфы Петровны», что у Ресслих, близкой знакомой Свидригайлова, жила родственница, глухонемая девочка лет четырнадцати: «Раз она была найдена на чердаке удавившеюся. Присуждено было, что от самоубийства. После обыкновенных процедур тем дело и кончилось, но впоследствии явился, однако, донос, что ребенок был. жестоко оскорблен Свидригайловым. Правда, все это было темно, донос был от другой же немки, отъявленной женщины и не имевшей доверия; наконец, в сущности, и доноса не было, благодаря стараниям и деньгам Марфы Петровны; все ограничилось слухом. Но, однако, этот слух был многознаменателен» (VI, 228).

Раскольников, вспомнив про обвинение Лужина, спрашивает Свид-ригайлова, действительно ли он был «причиной смерти ребенка»: «Сделайте одолжение, оставьте все эти пошлости в покое, - с отвращением и брюзгливо отговорился Свидригайлов, - если вы так непременно захотите узнать обо всей этой бессмыслице, то я когда-нибудь расскажу вам особо, а теперь.» (VI, 364). Но вскоре уже сам Свидригайлов неожиданно возвращается к задевшей его теме: «Вы эту Ресслих знаете? Вот эту самую Ресслих, у которой я теперь живу, - а? Слышите? Нет, вы что думаете, вот та самая, про которую говорят, что девчонка-то, в воде-то, зимой-то, - ну слышите ли?» (VI, 368). А затем, будто желая смутить Раскольникова, что-то про него заподозрившего, рассказывает про свою женитьбу, состряпанную все той же Ресслих: «.ну что ж, что мне пятьдесят, а той и шестнадцати нет? Кто ж на это смотрит? Ну, а ведь заманчиво, а? Ведь заманчиво, ха-ха!» (VI, 369). И пускается в циничное рассуждение о своей невесте («еще в коротеньком платьице, неразвернувшийся бутончик» - VI, 369) и о своей любви к детям: «Детей я вообще люблю, я очень люблю детей, - захохотал Свидригайлов» (VI, 370).

Слух, о котором идет речь, не получает в романе фактического подтверждения и так и остается многознаменательным слухом (ср.: «Итак:

удавилась на чердаке; утопилась зимой; утопилась накануне Троицына

дня. Чему верить?»), трансформирующимся, однако, в сновидческую картину, в которой содержится глухой намек на совершенное Свидригай-

ловым насилие («Свидригайлов знал эту девочку.»). В романе, в отличие

от подготовительных материалов к нему, действительно нет ни доказательств преступленияЗ7, ни убедительного развенчания вызванных слухом подозрений, но привидевшийся Свидригайлову образ девочки-утопленницы служит все же косвенным ему обвинением.

Вновь очнувшись во сне, Свидригайлов переходит в свой третий и последний сон с мыслью о самоубийстве: «Чего дожидаться? Выйду сейчас, пойду прямо на Петровский: там где-нибудь выберу большой куст, весь облитый дождем, так что чуть-чуть плечом задеть и миллионы брызг обдадут всю голову.» (VI, З92). Выйдя «со свечой в коридор» и «не находя никого», он «вдруг в темном углу, между старым шкафом и дверью, разглядел какой-то странный предмет, что-то будто бы живое. Он нагнулся со свечой и увидел ребенка - девочку лет пяти, не более, в измокшем, как поломойная тряпка, платьишке, дрожавшую и плакавшую» (VI, З92).

Знаменательно, что девочку, появившуюся в третьем сне, Свидри-гайлов находит в углу, локусе, связанном со сферой потустороннегоЗ8. В углу («между маленьким шкапом и окном») прячется и старушонка во сне Раскольникова, в котором испытывает он сильнейшее чувство страха, заставившее его проснутьсяЗ9. Свидригайлова охватывает сходное чувство, когда ему «вдруг показалось», что девочка, которую он уложил в постель и которая «тотчас заснула», на самом деле «не спит и притворяется»: «Да, так и есть: ее губки раздвигаются в улыбку; кончики губок вздрагивают, как бы еще сдерживаясь. Но вот уже она совсем перестала сдерживаться; это уже смех, явный смех; что-то нахальное, вызывающее светится в этом совсем не детском лице; это разврат, это лицо камелии, нахальное лицо продажной камелии из француженок. Вот, уже совсем не таясь, открыва-

ются оба глаза: они обводят его огненным и бесстыдным взглядом, они зовут его, смеются. Что-то бесконечно безобразное было в этом смехе, в этих глазах, во всей этой мерзости в лице ребенка. “Как! пятилетняя! -прошептал в настоящем ужасе Свидригайлов, - это. что ж это такое?” Но вот она уже совсем поворачивается к нему всем пылающим личиком, простирает руки. “А, проклятая!” - вскричал в ужасе Свидригайлов, занося над ней руку. Но в ту же минуту проснулся» (VI, 393).

Инверсия ситуации, когда не герой-циник соблазняет девочку, а девочка, обнаруживая черты оборотня40, пытается соблазнить его (и девочка эта, согласно логике Свидригайлова, существует - как реальность другого мира), служит признаком перевернутого мира41; потому образ пятилетней «камелии» и вызывает у Свидригайлова настоящий ужас, что воплощает в себе этот безобразный образ еще одно (после объяснения с Дуней) и последнее «никогда», говорящее о невозможности для него спасения.

Пробудившись и поправив в револьвере «капсуль», Свидригайлов «долго смотрел» на проснувшихся мух, «наконец свободною рукой начал ловить одну муху», «но не мог поймать» (VI, 393-394). Муха, которую он

ловит, «как паук» (ср. его признание Раскольникову: «вреда не делаю, а сижу в углу.» - VI, 368; по углам в рисующейся ему картине вечности сидят пауки), словно перекочевала в гостиничный «нумер» из комнаты и из сна Раскольникова, когда Свидригайлов, явившись Раскольникову, будто «.выходит из сна; и сам он весь точно сон, точно густой, грязножелтый петербургский туман»43. В такой «густой туман» попадает он, выйдя на улицу, где ему начинает мерещиться «тот самый куст» (VI, 394), что привиделся во сне. Куст этот, подобно свертку во сне Чарткова, непостижимым образом соединяет сон с явью: «Свидригайлов спустил курок» (VI, 395). Он «.как вышел из сна, так и уходит в сон»44.

Все происходящее во сне Свидригайлова носит скандальнокатастрофический характер. В столь частых у Достоевского сценах скан-

далов и катастроф персонажи «.на миг оказываются вне обычных условий жизни, как на карнавальной площади или в преисподней, и раскрывается иной - более подлинный - смысл их самих и их отношений друг к другу»45. Сон выбивает Свидригайлова из привычного для него состояния цинического равнодушия и презрения к дорогим для других ценностям; он оказывается в своем сне, как в преисподней: «Кошемар во всю ночь!» (VI, 393). Во сне открывается подлинный смысл произошедшей с ним катастрофы, связь этой катастрофы с «последним, глубинным существом»46 его личности.

Существенно, что переходы Свидригайлова из одного сна в другой имеют свою внутреннюю логику: «.в снах есть тема разврата, нарастающая от первого к третьему»; в первом сне, где появляется мышь, тема разврата «дана лишь намеком, лишь ощущением скользкого, противного», во втором сне возникает девочка-утопленница, «жертва разврата», в третьем

сне - пятилетняя «девочка», «разврат полностью овладел ею» .

Появлению этой развратной «девочки» во сне предшествует раз-

врат, которому герой, перед тем, как оказаться в гостинице, предается наяву: «Весь этот вечер до десяти часов он провел по разным трактирам и клоакам, переходя из одного в другой. <.> Свидригайлов поил и Катю, и шарманщика, и песенников, и лакеев, и двух каких-то писаришек. С этими писаришками он связался, собственно, потому, что оба они были с кривыми носами: у одного нос шел криво вправо, а у другого влево. Это поразило Свидригайлова» (VI, 383). Телесные аномалии писаришек не случайно поразили Свидригайлова, обнаружившего до этого болезненный интерес к психическим аномалиям, которые он готов принять за норму. Дело в том, что нормальным он считает перевернутый мир, потусторонняя сущность которого и открывается ему во сне, вызывая чувство ужаса при виде такой кощунственной патологии, какую он не мог себе даже вообразить49.

У Гоголя аномальное, предстающее в формах страшного и смешного, служит признаком странного сдвига границы: «.это нечто, разрушающее границы»50. Если во сне Чарткова сдвигаемая граница персонифицируется в оживающем портретном изображении старика51, то во сне Свидригайлова персонификацией разрушенной границы является пятилетняя «камелия», наделенная, как и старик в сновидении Чарткова, инфернальными чертами и тоже причастная к «тому» миру. Ее поведение поражает Свидригайлова, причем поражает неожиданно для него самого, как непостижимая нравственная аномалия, вопиющее и не имеющее аналогов моральное уродство. После такой случившейся с ним катастрофы (ведь «камелия» эта зачем-то появилась именно в его сне, привиделась именно ему) его собственная жизнь утрачивает для него всякий смысл.

С.Г. Бочаров, ссылаясь на А.Л. Бема, специально писавшего о роли «литературных припоминаний» у Достоевского, заметил, что

«.творческий анамнезис был его писательским методом» . Разбираемый нами пример такого анамнезиса - свидригайловский сон во сне - и подтверждает общее правило, и демонстрирует особенности его конкретной художественной реализации.

Образ пятилетней «камелии», возникший во сне Свидригайлова, глубоко символичен, поскольку воплощает в себе возможный предел человеческого падения; напомним, что сюжет падения - это сюжет сновидения гоголевского Чарткова. Сон Свидригайлова пародирует сон Чарткова в смысле присущего пародии «усиления содержания»53. Пародируется сама форма гоголевского сна, не просто воспроизведенная Достоевским, но просвечивающая сквозь сон Свидригайлова (сквозь форму этого сна: сон во сне) как его «второй план»54. Так выявляется и обнажается (в той мере, в какой пародия вспоминает о своем «религиозном происхождении»55) мис-териальная «сущность»56 самой этой пародируемой формы, позволяющей сочетать (и сочетать каждый раз по-новому) фантастичность сновидческих

образов с реализмом сновидческих видений - реализмом, как говорил Достоевский, в высшем смысле.

1 Назиров Р.Г. Творческие принципы Ф.М. Достоевского. Саратов, 1982. С. 145. Образную перекличку снов Чарткова и Свидригайлова отметил, ограничившись примерами без анализа, В.Н. Топоров: Топоров В.Н. О структуре романа Достоевского в связи с архаическими схемами мифологического мышления («Преступление и наказание») // Топоров В.Н. Миф. Ритуал. Символ. Образ: Исследования в области мифопоэтического. М., 1995. С. 254.

2 Карякин Ю.Ф. Достоевский и канун XXI века. М., 1989. С. 157.

3 Бочаров С.Г. О смысле «Гробовщика» // Бочаров С.Г. О художественных мирах. М., 1985. С. 44. Здесь и далее курсив в цитатах принадлежит цитируемым авторам.

4 Гоголь Н.В. Полн. собр. соч.: В 14 т. Т. 3. [М.; Л.], 1938. С. 22. Далее ссылки на это издание приводятся в тексте с указанием тома и страниц арабскими цифрами.

5 Топоров В.Н. Указ. соч. С. 220.

6 Ремизов А.М. Огонь вещей. Сны и предсонье // Ремизов А.М. Огонь вещей. М., 1989. С. 101.

8 См.: АнненковаЕ.И. Гоголь и декабристы. М., 1989. С. 93.

9 Добровольская В.Е. Суеверия, связанные с толкованием сновидений в Ярославской области // Сны и видения в народной культуре. М., 2002. С. 58.

10 Там же. С. 59.

11 Афанасьев А. Поэтические воззрения славян на природу. Т. 3. М., 1994 (репринт издания 1869 г.). С. 196.

12 Толстая С.М. Иномирное пространство сна // Сны и видения в народной культуре. М., 2002. С. 198.

13 См.: БахтинМ.М. Проблемы поэтики Достоевского. С. 55.

14 Бахтин М.М. Достоевский. 1961 г. // Бахтин М.М. Собр. соч. Т. 5. М., 1996. С. 368.

15 Страхов Н.Н. Преступление и наказание. Статья вторая и последняя // Страхов Н.Н. Литературная критика. М., 1984. С. 117.

16 Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч.: В 30 т. Т. VI. Л., 1973. С. 213. Далее ссылки на это издание с указанием тома римскими и страниц арабскими цифрами приводятся в тексте.

17 Мережковский Д. Л. Толстой и Достоевский // Мережковский Д. Л. Толстой и Достоевский. Вечные спутники. М., 1995. С. 126.

18 Бахтин М.М. Проблемы поэтики Достоевского. С. 102.

19 См. о ситуации «текст в тексте» и «сон как текст в тексте»: Лотман Ю.М. Текст в тексте // Лотман Ю.М. Избранные статьи: В 3 т. Т. I. Таллинн, 1992. С. 156, 158.

20 Ср.: Бахтин М.М. Проблемы поэтики Достоевского. С. 171.

21 Ср.: Бахтин М.М. К переработке книги о Достоевском // Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества. М., 1979. С. 312-313.

22 Бахтин М.М. Проблемы поэтики Достоевского. С. 59.

23 Там же. С. 69.

24 Топоров В.Н. О числовых моделях в архаичных текстах // Структура текста. М., 1980. С. 22.

25 Мелетинский Е.М., Неклюдов С.Ю., Новик Е.С., Сегал Д.М. Проблемы структурного описания волшебной сказки // Структура волшебной сказки. М., 2001. С. 85.

26 Там же. С. 87.

ТопоровВ.Н. О числовых моделях в архаичных текстах. С. 55.

Топоров В.Н. О структуре романа Достоевского в связи с архаическими схемами мифологического мышления («Преступление и наказание»). С. 211.

29 Ср.: «...в образной системе европейского искусства паук - в качестве наиболее типичного, “выдающегося” представителя насекомых - и есть знак, воплощение адовых, бесовских сил, знак небытия» (Карякин Ю.Ф. Указ. соч. С. 450).

30 См. о мыши как о невесте дьявола: Топоров В.Н. Мышь // Мифы народов мира: Эн-

циклопедия: В 2 т. 2-е изд. Т. II. М., 1988. С. 190.

31 Ср.: Гура А.В. Символика животных в славянской народной традиции. М., 1997. С. 403-416.

32 Архимандрит Алипий (Кастальский-Бороздин), архимандрит Исайя (Белов). Догматическое богословие (Курс лекций). Свято-Троицкая Сергиева Лавра, 1994. С. 243.

33 Клеман О. Истоки. Богословие отцов Древней Церкви: Тексты и комментарии / Пер. с фр. М., 1994. С. 132.

34 См.: КоринфскийА.А. Народная Русь. Смоленск, 1995. С. 260.

35 Корман Э. Зачем горят рукописи. Иерусалим, 2004. С. 93.

36 Ср.: «О хозяйке говорит, что дочь изнасильничали и утопили, но кто, не говорит, и

потом уж объясняется, что это он» (VII, 162).

развенчано - раз и навсегда» (Корман Э. Указ. соч. С. 94).

38 Ср.: Агапкина Т.А. Угол // Славянская мифология: Энциклопедический словарь. 2-е

изд., испр. и доп. М., 2002. С. 471.

Ср.: «Одна из устойчивых у Достоевского вариаций темы узости и ужаса воплощается в образе человека в углу между шкафом и дверью (стеной, окном)» (Топоров В.Н. О структуре романа Достоевского в связи с архаическими схемами мифологического мышления («Преступление и наказание»). С. 224).

40 См. о направленной на смерть сексуальности нечисти: Топоров В.Н. Неомифологизм в русской литературе начала XX века. Роман А.А.Кондратьева «На берегах Ярыни». Trento, 1990. С. 92.

Ср.: «.во сне встречаются инверсии ситуации, взаимоотношения между двумя лицами, как в “перевернутом мире”» (Фрейд З. Введение в психоанализ: Лекции / Пер. с нем. 2-е изд. М., 1991. С. 112).

42 Карякин Ю.Ф. Указ. соч. С. 450.

43 Мережковский Д. Указ. соч. С. 126.

44 Там же. С. 127.

45 Бахтин М.М. Проблемы поэтики Достоевского. С. 168-169.

46 Франк С.Л. Достоевский и кризис гуманизма // О Достоевском: Творчество Достоевского в русской мысли 1881-1931 годов. М., 1990. С. 395.

47 Корман Э. Указ. соч. С. 93.

Ср. в подготовительных материалах к роману: «Ночь в разврате. На другой день застрелился» (VII, 202).

49 Ср.: «В потустороннем мире с перевернутыми связями воспринимается как норма то, что считается патологией в мире людей» (Мазалова Н.Е. Состав человеческий: Человек в традиционных соматических представлениях русских. СПб., 2001. С. 173).

50 Лотман Ю. О «реализме» Гоголя // Труды по русской и славянской филологии. Литературоведение. II. Тарту, 1986. С. 32. (Новая серия).

51 Ср. разработанный в фольклоре принцип персонификации границы в образе того или иного существа, предмета или места: Мелетинский Е.М., Неклюдов С.Ю., Новик Е.С., Сегал Д.М. Указ. соч. С. 148.

52 Бочаров С.Г. Сюжеты русской литературы. М., 1999. С. 9.

53 Фрейденберг О.М. Происхождение пародии // Труды по знаковым системам. Т. VI. Тарту, 1973. С. 497.

54 Тынянов Ю.Н. Достоевский и Гоголь (к теории пародии) // Тынянов Ю.Н. Поэтика. История литературы. Кино. М., 1977. С. 212.

55 Фрейденберг О.М. Указ. соч. С. 497.

56 Ср.: Там же. С. 495.

Муниципальная научно-практическая конференция

научного общества учащихся Миасского городского округа

«Интеллектуалы XXI века»

«Сон или явь?»

(Сравнительный анализ сна Чарткова в повести Н.В. Гоголя «Портрет» и сна Свидригайлова в романе Ф.М. Достоевского «Преступление и наказание».)

11 класс, МБОУ «СОШ № 10»,

Научный руководитель :

Глебова Галина Ивановна,

учитель русского языка и литературы,

МБОУ «СОШ №10»

Миасский городской округ, 2012

Ι. Введение

Вступление………………………………………………………..….3-4

Актуальность работы……………………………………… …..…...4-5

Предмет исследования………………………………...………………5

Гипотеза…………………………………………………………….......5

Метод исследования……………………………………………….......5

Цель работы………………………………………………….................5

Задачи……………………………………………………………….......5

Терминология………………………………………………………..…6

ΙΙ. Основная часть

Первоначальные границы сна……………………………..…….……..7

Сон Чарткова - часть его биографии……………………..…….……...7

Дорога в преисподнюю……………………………………….…...….8-9

Сон Свидригайлова - история нарастающей личностной катастрофы……………………………………………………………….…….…9-10

Сон- отражение жизненной ситуации героев……………….…...…..10

Место сна. Символика потустороннего мира………………….....10-11

Расплата за падение…………………………………………….….......12

Сон- проекция аномального мира……………………………... .……12

Послесоние (выбор сделан)………………………………………... ...13

ΙΙΙ. Вывод..........................................................................................................14

ΙV. Список использованной литературы……………………..…………15-16

V. Приложение1…………………………………………………………...17-19

VΙ. Приложение 2…………………………………………………...….…20-21

VII. Приложение 3…………………………………………….………………22

Ι. Введение

Вступление

Мир снов и сновидений издревле интересовал человека как что-то столь же близкое нашему пониманию, сколь далекое от него. Бодрствуя, мы видим и понимаем, что происходит вокруг, оцениваем происходящее - наше сознание работает так, как мы этого хотим. Но что происходит с сознанием человека во сне? Тайна, покрытая мраком ночи...

Сон и психология
В психологии принято относить сны к области бессознательного, области скрытых желаний, влечений, страхов и тревог.

Основатель психоанализа австриец Зигмунд Фрейд предполагал, что сновидения символизируют бессознательные потребности и беспокойства человека.

Швейцарский коллега Фрейда Карл Густав Юнг видел различные образы сновидений как полные значения символы, каждый из которых может быть по-разному интерпретирован в соответствии с общим контекстом сна.

И. М. Сеченов называл сновидения ”небывалой комбинацией бывалых впечатлений”.

Венгерский поэт Шандор Петефи в своём стихотворении “сны” говорит:

О, сны!
Нет лучшего в природе наслажденья!
Нас в те края уводят сновиденья,
Которых наяву найти мы не вольны!
Бедняк во сне богат,
И холод он и голод забывает,
В своём дворце он по коврам шагает,
Одет в пурпуровый наряд.
Король покуда спит,
Не судит, не воюет, не казнит
Объят покоем…

Сон как один из приёмов художественной литературы

В русской литературе сны всегда иг­рали не меньшую, а иногда и большую роль, чем реальная действительность. Многие авторы делали сон пол­ноценным “действующим лицом” сво­их произведений. Сны героев позво­ляют лучше понять характеры их героев, при­чины их поступков, отношение к лю­дям и к себе. Ведь, по сути, сон - это время, когда освобождается подсозна­ние человека. А оно не сковано вне­шними условностями, не позволяет лгать, притворяться и прикрываться масками. Наверное, именно по этим причи­нам авторы так часто прибе­гают к следующему приему: раскры­тие личности персонажа через его сон.

Проблематика сновидений, использованных в произведениях художественной литературы, широка и разнообразна. Часть из них имеет ярко выраженную социальную окраску (Сон-утопия Веры Павловны в романе Н.Г.Чернышевского «Что делать?»), в других случаях сны помогают глубже понять субъективные переживания героев (Сон-мечта Обломова в романе И.А Гончарова «Обломов»), а есть сны-предсказания (Сон Татьяны Лариной в романе в стихах А.С. Пушкина «Евгений Онегин»). Сны в художественной литературе выступают как способ постижения и осмысления действительности, служат для того, чтобы ярче отразить связь творческой фантазии писателя с реальной жизнью.

Для Н. В. Гоголя и Ф.М Достоевского сон не какой-то эффективный прием предсказания события, заранее известного писателю, или условное изображение уже происшедшего события. Сон у них - незаменимый способ художественного познания, основанный на законах самой человеческой натуры. Через сон они ищут «в человеке человека». В снах и «невысказанное, будущее слово». Таким образом, сон для писателей - это не уход от действительности, а напротив, стремление постигнуть ее в ее собственных своеобразных формах, осмыслить ее художественно.

Актуальность работы

В последние годы восстанавливается приоритет общечеловеческих ценностей над всеми другими. Признание этого приоритета и обещает настоящую духовную, мировоззренческую революцию, которая является обязательным условием установления адекватных отношений между людьми.

Творческий опыт русской классической литературы является своеобразным камертоном для осознания сути тех или иных традиций, для различения подлинных и мнимых ценностей, без чего невозможно отчетливое представление настоящих путей улучшения общественных отношений.

Особое внимание в этом смысле следует обратить на творчество великих писателей XIX века – Н.В. Гоголя и Ф.М.Достоевского, сумевших открыть и увидеть новые стороны человека и его жизни.

Предмет исследования

Сон Чарткова в повести Н.В. Гоголя «Портрет» и сон Свидригайлова в романе Ф.М. Достоевского «Преступление и наказание».

Гипотеза

Сон Чарткова в повести «Портрет» и сон Свидригайлова в романе «Преступление и наказание» имеют объединяющие их черты и непосредственно связаны с реальной жизнью героев.

Метод исследования

В данной научной работе использованы методы изучения научной литературы по предмету исследования и литературоведческих работ по творчеству Н.В. Гоголя и Ф.М. Достоевского;

самостоятельное исследование художественного текста в направлении темы;

наблюдение за художественными функциями сна в романе;

методы классификации, описания и обобщения наблюдений.

Цель работы

Исследуя сон Чарткова в повести Н.В. Гоголя «Портрет» и сон Свидригайлова в романе Ф.М. Достоевского «Преступление и наказание», выявить черты, объединяющие данные эпизоды, и установить их метафорическую связь с реальной жизнью героев и характером их поступков.

Задачи

В процессе работы над данными эпизодами были поставлены следующие задачи:

Изучить психологическую литературу о роли сна в постижении и отражении действительности.

Исследовать научные статьи по данной теме, разработанные В.Ш. Кривоносом, Ю.Ф Карякиным и М. М Бахтиным.

Самостоятельно исследовать текст романа в направлении темы.

Проанализировать композиционное построение снов, определить их границы, выявить роль связующих символов.

Определить, какую роль в характеристике героев Н.В. Гоголь и Ф.М. Достоевский отводят приёму «сновидение в сновидении».

Терминология

Сновидение - субъективное восприятие некоторой реальности, которая может включать в себя изображения, звуки, голоса, слова, мысли или ощущения во время сна .

Фантом -призрак (от фр. fantome)

Сомнамбула - больной сомнамбулизмом (расстройством сознания), лунатик

Двойственность - явление разделения личности на два, часто противопоставляемых друг другу комплекса

Персонифицироваться - Принимать образ какого- либо человека, лица

Метафора - вид тропа, употребление слова в переносном значении; словосочетание, характеризующее данное явление путем перенесения на него признаков, присущих другому явлению (в силу того или иного сходства сближаемых явлений), которое таким образом его замещает.

Инверсия (от лат. Inversion- перестановка) - стилистическая фигура, состоящая в нарушении общепринятой грамматической последовательности речи.

Аномалия - отклонение от нормы, общей закономерности.

Эвфеми́зм - слово или выражение, заменяющее другое, нежелательное, грубое с точки зрения культурно-речевых норм.

Основная часть

Давно замечено сходство в композиционном построении сна Чарткова в гоголевском «Портрете» и сна Свидригайлова в «Преступлении и наказании» Достоевского, где использован «прием “сновидения в сновидении”», «типичный прием Гоголя». Им (и Чарткову и Свидригайлову) видятся три сна, один кошмарнее другого. “Вход” в эти сны и “выход” из них почти стерты, и трудно определить, когда герои забываются, а когда – приходят в себя.

Первоначальная граница сна, отделяющего его от яви, не обозначена ни в «Портрете», ни в «Преступлении и наказании», не отмечены также ни переходы из одного сна в другой, ни разделяющие эти сны внутренние границы.

- «Полный тягостного чувства, он решился встать с постели, схватил простыню и, приблизясь к портрету, закутал его всего.

-«Сделавши это, он лег в постель покойнее, стал думать о бедности и жалкой судьбе художника, о тернистом пути, предстоящем ему на этом свете; а между тем глаза его невольно глядели сквозь щелку ширм на закутанный простынею портрет. Сиянье месяца усиливало белизну простыни, и ему казалось, что страшные глаза стали даже просвечивать сквозь холстину».

- «И вот видит ясно, что простыня начинает раскрываться, как будто бы под нею барахтались руки и силились ее сбросить. "Господи, боже мой, что это!" - вскрикнул он, крестясь отчаянно, и проснулся.

И это был также сон! Он вскочил с постели, полоумный, обеспамятевший, и уже не мог изъяснять, что это с ним делается: давленье ли кошмара или домового, бред ли горячки или живое виденье».
Сон Чарткова является частью его биографии, а поведение во сне определяется его характером. В характере Чарткова присутствует знаменательная двойственность; суть этого свойства заключается в том, что оно таит в себе возможность движения в ту или в другую сторону: переходы Чарткова из одного сновидения в другое - это метафорическое движение вниз, падение, которое становится сюжетом сна, нравственное падение равно трём ступеням сна (или мнимого пробуждения:сон-искушение, сон-предупреждение, сон-падение): «Неужели это был сон?..»; «Неужели и это был сон?»; «И это был также сон!». Чартков видит во сне, как старик, чьи «страшные глаза» буквально «вперились в него», вдруг «выпрыгнул из рам», а затем, вытащив мешок с золотом, «начал разворачивать свертки», один из которых, «откатившийся подалее от других», художник «судорожно схватил», но схватил во сне. После окончательного пробуждения Чарткова подозрение героя усиливается, когда он наяву завладевает выпавшим из рамок портрета свертком, который выглядит точно так, как сверток, схваченный в самом сновидении:

«Ему казалось, что если бы он держал только покрепче сверток, он, верно, остался бы у него в руке и после пробуждения» .

Соединяя мир сна с миром яви, сверток с червонцами стирает границы сновидения.

Если видение «...происходит на границе между сном и бодрствованием», то оно по народной традиции может быть объяснено «происками нечистой силы», где «явь»- это «земное», а «сон»- «иное», потустороннее.

Используя гоголевскую форму сна во сне, Достоевский переносит акцент на изображение самосознания героя. Сон Свидригайлова уподобляется зеркалу, в которое глядится герой, как «на своё отражение, где его собственное сознание становится чужим». Чартков во сне поддаётся соблазну, который способствует его падению, Свидригайлова соблазн ужасает, но его падение случились до того, как он погрузился в сновидческий морок (сон его - расплата за падение).
Появление Свидригайлова в романе странным и глубоким образом связано с фантастическим сном Раскольникова и с самим сном Свидригайлова.

Впав в сонное забытье, Раскольников вновь оказывается в доме и в квартире, где совершил убийство:

- «И какая там тишина, даже страшно. Проснувшаяся муха вдруг с налета ударилась об стекло и жалобно зажужжала. В самую эту минуту, в углу, между маленьким шкапом и окном, он разглядел как будто висящий на стене салоп. Он подошел потихоньку и догадался, что за салопом как будто кто-то прячется». Он бьет и бьет прячущуюся от него старуху топором по темени, но «…старушонка так вся и колыхалась от хохота. Сердце его стес-нилось, ноги не движутся, приросли… Он хотел вскрикнуть и – проснулся».

Однако новое видение заставляет Раскольникова усомниться, действительно ли он проснулся:

- «…но странно, сон как будто все еще продолжался: дверь его была отворена настежь, и на пороге стоял совсем незнакомый ему человек и пристально его разглядывал».

Явление незнакомца воспринимается Раскольниковым как продолжение напугавших его сновидческих событий:

- «“Сон это продолжается или нет”, – думал он и чуть-чуть, неприметно опять приподнял ресницы поглядеть: незнакомый стоял на том же месте и продолжал в него вглядываться» .

Сомнения Раскольникова будто подтверждаются поразившими его во сне и вновь возникшими наяву впечатлениями:

- «В комнате была совершенная тишина. Только жужжала и билась какая-то большая муха, ударяясь с налета об стекло. “Неужели это продолжение сна?” – подумалось еще раз Раскольникову.

Тишина и «жужжащая в обеих комнатах муха» символически соединяют и связывают «сон с явью», а поведение Раскольникова во сне и наяву почти буквально воспроизводит реакцию гоголевского Чарткова на ожившее изображение старика: «У него захолонуло сердце. Чартков силился вскрикнуть и почувствовал, что у него нет голоса, силился пошевельнуться, сделать какое-нибудь движенье – не движутся члены».

Свидригайлов, подобно Чарткову и Раскольникову, двойником которого он является, видит во сне самого себя. Картины и образы сна провоцируют реакцию на них, запечатленную непосредственно в самом сне, и служат не просто проверкой героя, но особой формой его исповеди.

Сон Свидригайлова - это история нарастающей личностной катастрофы. Три сна – символ, подчеркивающий роль трехчленной формулы в организации временной последовательности событий «с выделяемыми началом, серединой и концом» (сон-отражение связи с будущим, сон-отражение мрачного прошлого героя, сон-настоящее.) Его можно сравнить с ролью утроения в сказке, где «третье звено всегда будет по “абсолютной величине” превосходить предыдущие…», где выделение третьего звена связано с «предельностью» сказки, когда существенной становится последняя возможность разрешить конфликт.

Достоевский возвращает числу «…ту роль, которую оно играло в архаичных, мифопоэтических культурах». Отсюда третий сон, означает последний, то есть завершающий событийный ряд, ставящий этому ряду предел.
Раскольникова во время последней встречи со Свидригайловым поражает лицо Свидригайлова, в котором читается внутренняя мертвенность: «Это было какое-то странное лицо, похожее как бы на маску...»

Сны снятся героям Достоевского и Гоголя в разных жизненных ситуациях. Чарткову сон привиделся в кризисный для него момент, когда ему предстоит сделать выбор между судьбой художника «с талантом, пророчившим многое», и судьбой «модного живописца», губящего дарованный ему талант. Крах его личности – последствие сделанного им неверного выбора.

Свидригайлов, прибыв в Петербург «…и решившись теперь предпринять некоторый… вояж », как он эвфемистически называет задуманное им самоубийство, в твердости своего решения все-таки не уверен, в чем он признается Раскольникову: «Я, может быть, вместо вояжа-то женюсь; мне невесту сватают ».

Объяснение с Дуней означает для него полную катастрофу и неизбежность выбора вместо женитьбы «вояжа» (в чем он уже после разговора с Дуней откровенно признается Соне: «- Я, Софья Семеновна, может, в Америку уеду, – сказал Свидригайлов, – и так как мы видимся с вами, вероятно, в последний раз, то я пришел кой-какие распоряжения сделать». )

Америка, о которой Свидригайлов говорит Соне, выступает синонимом небытия, смерти.

Подобные ассоциации вызывает «нумер» в гостинице, «душный и тесный, где-то в самом конце коридора, в углу, под лестницей», «клетушка», снятый Свидригайловым.

- «В комнате было душно, свечка горела тускло, на дворе шумел ветер, где-то в углу скребла мышь, да и во всей комнате будто пахло мышами и чем-то кожаным ». Мыши в гостиничной комнате играют роль потусторонних существ, связанных с представлением о небытии. Из этой реальной комнаты мышь перебегает в сон Свидригайлова:

- «…вдруг как бы что-то пробежало под одеялом по руке его и по ноге… он встряхнул одеяло, и вдруг на простыню выскочила мышь. Он бросился ловить ее, но мышь не сбегала с постели, а мелькала зигзагами во все стороны, скользила из-под его пальцев, перебегала по руке и вдруг юркнула под подушку; он сбросил подушку, но в одно мгновение почувствовал, как что-то вскочило ему за пазуху, шоркает по телу, и уже за спиной, под рубашкой. Он нервно задрожал и проснулся».

Будучи нечистым животным, воплощением души умершего, мышь, приснившаяся Свидригайлову и вскочившая ему за пазуху, служит предвестием грядущей беды. Просыпаясь во сне и переходя в следующий сон, Свидригайлов неминуемо движется к скорой уже для него смерти. В комнате пахнет чем-то кожаным – и кожаный этот запах напоминает о падении первых людей, которых Бог одел в «одежды кожаные», и о смертности как следствии греха, то есть неповиновения Богу: «…ибо прах ты, и в прах возвратишься» .

Подобные ассоциации вызывает жилище Чарткова:

- «…он вошел вместе с нею в свою студию, квадратную комнату, большую, но низенькую, с мерзнувшими окнами, уставленную всяким художеским хламом… Он устал сильно, скинул шинель, поставил рассеянно принесенный портрет между двух небольших холстов и бросился на узкий диванчик, о котором нельзя было сказать, что он обтянут кожею , потому что ряд медных гвоздиков, когда-то прикреплявших ее, давно уже остался сам по себе, а кожа осталась тоже сверху сама по себе, так что Никита засовывал под нее черные чулки, рубашки и все немытое белье».

Облачаясь в «одежды кожаные», то есть в смертность, ощущаемую как «бессмысленность существования», падший человек, если им овладевает духовное бесчувствие, становится «…неспособен к пробуждению и в конечном счете живет, как сомнамбула». Такую неспособность к пробуждению, обрекающую на сомнамбулическое существование, и демонстрируют Свидригайлов (итог пути) и Чартков (вступление на путь «сомнамбулы»). Символом подобного существования и оказывается сон во сне.
Во втором сне Свидригайлову «...вообразился прелестный пейзаж; светлый, теплый, почти жаркий день, праздничный день, Троицын день» и видятся всюду цветы и травы, непременные спутники Троицына дня. Войдя в дом, где «посреди залы» стоит гроб, в котором лежала «девочка, в белом тюлевом платье», он словно из пространства жизни перемещается в пространство смерти:

-«…улыбка на бледных губах ее была полна какой-то недетской, беспредельной скорби и великой жалобы. Свидригайлов знал эту девочку; ни образа, ни зажженных свечей не было у этого гроба и не слышно было молитв. Эта девочка была самоубийца – утопленница. Ей было только четырнадцать лет, но это было уже разбитое сердце, и оно погубило себя, оскорбленное обидой, ужаснувшею и удивившею это молодое, детское сознание, залившее незаслуженным стыдом ее ангельски чистую душу и вырвавшею последний крик отчаяния, не услышанный, а нагло поруганный в темную ночь, во мраке, в холоде, в сырую оттепель, когда выл ветер…» .
Сновидческая картина отсылает к прошлому Свидригайлова; здесь звучат отголоски слухов, бросающих мрачную тень на репутацию героя, и доносятся голоса тех, кто прямо обвиняет его в совершенных им или в приписанных ему преступлениях.
Лужин передает слух, слышанный им «от покойницы Марфы Петровны», что у Ресслих, близкой знакомой Свидригайлова, жила родственница, глухонемая девочка лет четырнадцати:

- «Раз она была найдена на чердаке удавившеюся. Присуждено было, что от самоубийства. После обыкновенных процедур тем дело и кончилось, но впоследствии явился, однако, донос, что ребенок был… жестоко оскорблен Свидригайловым. Правда, все это было темно, донос был от другой же немки, отъявленной женщины и не имевшей доверия; наконец, в сущности, и доноса не было, благодаря стараниям и деньгам Марфы Петровны; все ограничилось слухом. Но, однако, этот слух был многознаменателен».

Слух, о котором идет речь, не получает в романе фактического подтверждения, но трансформируется в сновидческую картину, в которой содержится глухой намек на совершенное Свидригайловым насилие («Свидригайлов знал эту девочку…» ).

Вновь очнувшись во сне, Свидригайлов переходит в свой третий и последний сон с мыслью о самоубийстве:

- «Чего дожидаться? Выйду сейчас, пойду прямо на Петровский: там где-нибудь выберу большой куст, весь облитый дождем, так что чуть-чуть плечом задеть и миллионы брызг обдадут всю голову…» .

Выйдя «со свечой в коридор» и «не находя никого», он «вдруг в темном углу, между старым шкафом и дверью, разглядел какой-то странный предмет, что-то будто бы живое. Он нагнулся со свечой и увидел ребенка – девочку лет пяти, не более, в измокшем, как поломойная тряпка, платьишке, дрожавшую и плакавшую». Девочку, появившуюся в третьем сне, Свидригайлов находит в углу, месте, связанном со сферой потустороннего. В углу («между маленьким шкапом и окном») прячется чувство страха, заставившее его проснуться. Свидригайлова охватывает сходное чувство, когда ему «вдруг показалось», что девочка, которую он уложил в постель и которая «тотчас заснула», на самом деле «не спит и притворяется»:

- «Да, так и есть: ее губки раздвигаются в улыбку; кончики губок вздрагивают, как бы еще сдерживаясь. Но вот уже она совсем перестала сдерживаться; это уже смех, явный смех; что-то нахальное, вызывающее светится в этом совсем не детском лице; это разврат, это лицо камелии, нахальное лицо продажной камелии из француженок. Вот, уже совсем не таясь, открываются оба глаза: они обводят его огненным и бесстыдным взглядом, они зовут его, смеются… Что-то бесконечно безобразное было в этом смехе, в этих глазах, во всей этой мерзости в лице ребенка. “Как! пятилетняя! – прошептал в настоящем ужасе Свидригайлов, – это… что ж это такое?” Но вот она уже совсем поворачивается к нему всем пылающим личиком, простирает руки… “А, проклятая!” – вскричал в ужасе Свидригайлов, занося над ней руку… Но в ту же минуту проснулся» .
Инверсия ситуации, когда не герой-циник соблазняет девочку, а девочка, обнаруживая черты оборотня, пытается соблазнить его, служит признаком перевернутого мира; потому образ пятилетней «камелии» и вызывает у Свидригайлова настоящий ужас, что говорит о невозможности для него спасения.

Пробудившись и поправив в револьвере «капсуль», Свидригайлов «долго смотрел» на проснувшихся мух, «наконец свободною рукой начал ловить одну муху», «но не мог поймать». Муха, которую он ловит, перекочевала в гостиничный «нумер» из сна; и сам он весь точно сон, точно густой, грязно-желтый петербургский туман». В такой «густой туман» попадает он, выйдя на улицу, там ему мерещится «тот самый куст», что привиделся во сне. Куст этот, подобно свертку и глазам старика во сне Чарткова, непостижимым образом соединяет сон с явью: «Свидригайлов спустил курок». Он «…как вышел из сна, так и уходит в сон», а для Чарткова сделан выбор.

Сон выбивает Свидригайлова из привычного для него состояния цинического равнодушия и презрения к дорогим для других ценностям; он оказывается в своем сне, как в преисподней. Во сне открывается подлинный смысл произошедшей с ним катастрофы.

Герои Ф.М. Достоевского и Н.В. Гоголя нормальным считают перевернутый мир, потусторонняя сущность которого и открывается им во сне, вызывая чувство ужаса. У Гоголя аномальное, предстающее в формах страшного и смешного, служит признаком странного сдвига границы. Во сне Чарткова сдвигаемая граница персонифицируется в оживающем портретном изображении старика, во сне Свидригайлова воплощением разрушенной границы является пятилетняя «камелия», наделенная, как и старик в сновидении Чарткова, демоническими чертами и тоже причастная к «тому» миру. Её поведение поражает Свидригайлова, причем поражает неожиданно для него самого, как непостижимая нравственная аномалия, вопиющее и не имеющее аналогов моральное уродство. После такой случившейся с ним катастрофы его собственная жизнь утрачивает для него всякий смысл.
Образ пятилетней «камелии», возникший во сне Свидригайлова, и ожившее портретное изображение старика во сне Чарткова глубоко символичны, поскольку воплощают в себе возможный предел человеческого падения.

Сон Свидригайлова, связанный с гоголевской повестью, «усиливает» содержание этого сновидения, форма которого не просто воспроизводится Достоевским, но словно просвечивает сквозь форму сна его героя: сон во сне. Так выявляется и обнажается глубинная сущность самой этой формы, позволяющая сочетать фантастичность сновидческих видений.

Выводы

Сон – это приём, используемый Н.В.Гоголем и Ф.М. Достоевским в качестве обвинения героев, для которых нормой является перевёрнутый мир, потусторонняя бесчеловечная сущность которого и открывается им во сне.

Сон Свидригайлова и Чарткова – это проекция их «внутреннего ада» (собственное сознание героев), взгляд на себя со стороны.

Сон - отражение жизненной ситуации героев, где Чартков через искушение приходит к своему падению (сменил талант на деньги), а Свидригайлов - через осознание своего прошлого к самоубийству.

Используя приём «сновидения в сновидении», Гоголь и Достоевский соединяют фантастический мир сновидений с реальным миром, в котором живут герои.

Первоначальные границы сна, отделяющие его от яви, не отмечены ни в «Портрете» , ни в «Преступлении и наказании», размыты и переходы из одного сна в другой, то есть нет чётких границ, разделяющих эти сны.

Детали и символы (свёрток с червонцами во сне Чарткова, мыши, мухи и мокрый куст во сне Свидригайлова), соединяя мир сна с миром яви, также стирают границы сновидений.

Композиционный приём «сон во сне» символизирует неспособность падшего человека, если им овладело духовное бесчувствие, к пробуждению, и он живёт как сомнамбула (лунатик).

Для каждого героя переходы из одного сновидения в другое метафорически обозначают движение вниз – в преисподнюю.

Падение - сюжет сна героев.

Сон героев - часть их биографии, а поведение во сне определяется двойственностью героев.

Сон Свидригайлова связан со сном Чарткова сюжетом падения и формой «сон во сне», а фантастичность сновидений «усиливает» реальность событий, происходящих в жизни героев.

Литература

Бахтин М.М. Проблемы поэтики Достоевского.-4-е изд.-М., 1979.- 318с.

Гоголь Н.В. Полн. собр. соч.: В 14 т. Т. 3. [М.; Л.], 1938

"Детская энциклопедия. Человек", "Педагогика", Москва 1975.- С. 196

Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч.: В 30 т. Т. VI. Л., 1973.

Карякин Ю.Ф. Достоевский и канун XXI века. М., 1989. – С. 157

Кривонос, В. Ш. Повести Гоголя: Пространство смысла / В. Ш. Кривонос. – Самара: Изд-во СГПУ, 2006. – С. 386.

Назиров Р.Г. Творческие принципы Ф.М. Достоевского. Саратов, 1982. – С. 15-150

http://www.abc-people.com/shop/sleep12.php

http://revolution.allbest.ru/literature/00086227_0.html

http://az.lib.ru/d/dostoewskij_f_m/text_0060.shtml

http://avt.imgsmail.ru/mail/dinorochka/_avatar

http://a4-format.ru/author.photo.php?lt=196&author=31

http://images.yandex.ru/yandsearch?text=%D0%BF%D0%BE%D1%80%D1%82%D1%80%D0%B5%D1%82%20%D0%B3%D0%BE%D0%B3%D0%BE%D0%BB%D1%8F&rpt=simage&img_url=www.v-franchuk.com.ua%2Fimg_upl%2FV_kno_p.o._2009r._65h123.jpg&p=11

http://images.yandex.ru/yandsearch?text=%D0%BA%D0%B0%D1%80%D0%BB%20%D0%B3%D1%83%D1%81%D1%82%D0%B0%D0%B2%20%D1%8E%D0%BD%D0%B3&rpt=simage&p=0&img_url=dic.academic.ru%2Fpictures%2Fenc_colier%2Fo343.jpg

http://vivovoco.astronet.ru/VV/JOURNAL/VRAN/2004/04_07/SECHENOV.HTM

http://a4-format.ru/book-titles.php?lt=195&author=28&dtls_books=1&title=195&submenu=5

http://a4-format.ru/photo.open.php?file=4226e9af.jpg

http://a4-format.ru/photo.open.php?file=47b6037c.jpg

http://a4-format.ru/photo.open.php?file=4374f1e3.jpg

http://a4-format.ru/photo.open.php?file=4374ecf5.jpg

http://a4-format.ru/photo.open.php?file=4374f979.jpg

http://a4-format.ru/photo.open.php?file=4375168b.jpg

http://a4-format.ru/photo.open.php?file=423327fc.jpg

http://a4-format.ru/photo.open.php?file=41fd35c9.jpg

Приложение 1

Сон Свидригайлова

Он уже забывался; лихорадочная дрожь утихала; вдруг как бы что-то пробежало под одеялом по руке его и по ноге. Он вздрогнул: "Фу, черт, да это чуть ли не мышь! - подумал он, - это я телятину оставил на столе..." Ему ужасно не хотелось раскрываться, вставать, мерзнуть, но вдруг опять что-то неприятно шоркнуло ему по ноге; он сорвал с себя одеяло и зажег свечу. Дрожа от лихорадочного холода, нагнулся он осмотреть постель - ничего не было; он встряхнул одеяло, и вдруг на простыню выскочила мышь. Он бросился ловить ее; но мышь не сбегала с постели, а мелькала зигзагами во все стороны, скользила из-под его пальцев, перебегала по руке и вдруг юркнула под подушку; он сбросил подушку, но в одно мгновение почувствовал, как что-то вскочило ему за пазуху, шоркает по телу, и уже за спиной, под рубашкой. Он нервно задрожал и проснулся. В комнате было темно, он лежал на кровати, закутавшись, как давеча, в одеяло, под окном выл ветер. "Экая скверность!" - подумал он с досадой.

Он встал и уселся на краю постели, спиной к окну. "Лучше уж совсем не спать", - решился он. От окна было, впрочем, холодно и сыро; не вставая с места, он натащил на себя одеяло и закутался в него. Свечи он не зажигал. Он ни о чем не думал, да и не хотел думать; но грезы вставали одна за другою, мелькали отрывки мыслей, без начала и конца и без связи. Как будто он впадал в полудремоту. Холод ли, мрак ли, сырость ли, ветер ли, завывавший под окном и качавший деревья, вызвали в нем какую-то упорную фантастическую наклонность и желание, - но ему всё стали представляться цветы. Ему вообразился прелестный пейзаж; светлый, почти жаркий день, праздничный день, Троицын день. Богатый, роскошный деревенский коттедж, в английском вкусе, весь обросший душистыми клумбами цветов, обсаженный грядами, идущими кругом всего дома; крыльцо, увитое вьющимися растениями, заставленное грядами роз; светлая, прохладная лестница, устланная роскошным ковром, обставленная редкими цветами в китайских банках. Он особенно заметил в банках с водой, на окнах, букеты белых и нежных нарцизов, склоняющихся на своих ярко-зеленых, тучных и длинных стеблях с сильным ароматным запахом. Ему даже отойти от них не хотелось, но он поднялся по лестнице и вошел в большую, высокую залу, и опять и тут везде, у окон, около растворенных дверей на террасу, на самой террасе, везде были цветы. Полы были усыпаны свежею накошенною душистою травой, окна были отворены, свежий, легкий, прохладный воздух проникал в комнату, птички чирикали под окнами, а посреди залы, на покрытых белыми атласными пеленами столах, стоял гроб. Этот гроб был обит белым гроденаплем и обшит белым густым рюшем. Гирлянды цветов обвивали его со всех сторон. Вся в цветах лежала в нем девочка, в белом тюлевом платье, со сложенными и прижатыми на груди, точно выточенными из мрамора, руками. Но распущенные волосы ее, волосы светлой блондинки, были мокры; венок из роз обвивал ее голову. Строгий и уже окостенелый профиль ее лица был тоже как бы выточен из мрамора, но улыбка на бледных губах ее была полна какой-то недетской, беспредельной скорби и великой жалобы. Свидригайлов знал эту девочку; ни образа, ни зажженных свечей не было у этого гроба и не слышно было молитв. Эта девочка была самоубийца - утопленница. Ей было только четырнадцать лет, но это было уже разбитое сердце, и оно погубило себя, оскорбленное обидой, ужаснувшею и удивившею это молодое, детское сознание, залившею незаслуженным стыдом ее ангельски чистую душу и вырвавшею последний крик отчаяния, не услышанный, а нагло поруганный в темную ночь, во мраке, в холоде, в сырую оттепель, когда выл ветер...

Свидригайлов очнулся, встал с постели и шагнул к окну. Он ощупью нашел задвижку и отворил окно. Ветер хлынул неистово в его тесную каморку и как бы морозным инеем облепил ему лицо и прикрытую одною рубашкой грудь. Под окном, должно быть, действительно было что-то вроде сада и, кажется, тоже увеселительного; вероятно, днем здесь тоже певали песенники и выносился на столики чай. Теперь же с деревьев и кустов летели в окно брызги, было темно, как в погребе, так что едва-едва можно было различить только какие-то темные пятна, обозначавшие предметы. Свидригайлов, нагнувшись и опираясь локтями на подоконник, смотрел уже минут пять, не отрываясь, в эту мглу. Среди мрака и ночи раздался пушечный выстрел, за ним другой.

"А, сигнал! Вода прибывает, - подумал он, -к утру хлынет, там, где пониже место, на улицы, зальет подвалы и погреба, всплывут подвальные крысы, и среди дождя и ветра люди начнут, ругаясь, мокрые, перетаскивать свой сор в верхние этажи... А который-то теперь час?" И только что подумал он это, где-то близко, тикая и как бы торопясь изо всей мочи, стенные часы пробили три. "Эге, да через час уже будет светать! Чего дожидаться? Выйду сейчас, пойду прямо на Петровский: там где-нибудь выберу большой куст, весь облитый дождем, так что чуть-чуть плечом задеть и миллионы брызг обдадут всю голову..." Он отошел от окна, запер его, зажег свечу, натянул на себя жилетку, пальто, надел шляпу и вышел со свечой в коридор, чтоб отыскать где-нибудь спавшего в каморке между всяким хламом и свечными огарками оборванца, расплатиться с ним за нумер и выйти из гостиницы. "Самая лучшая минута, нельзя лучше и выбрать!"

Он долго ходил по всему длинному и узкому коридору, не находя никого, и хотел уже громко кликнуть, как вдруг в темном углу, между старым шкафом и дверью, разглядел какой-то странный предмет, что-то будто бы живое. Он нагнулся со свечой и увидел ребенка - девочку лет пяти, не более, в измокшем, как поломойная тряпка, платьишке, дрожавшую и плакавшую. Она как будто и не испугалась Свидригайлова, но смотрела на него с тупым удивлением своими большими черными глазенками и изредка всхлипывала, как дети, которые долго плакали, но уже перестали и даже утешились, а между тем, нет-нет, и вдруг опять всхлипнут. Личико девочки было бледное и изнуренное; она окостенела от холода, но "как же она попала сюда? Значит, она здесь спряталась и не спала всю ночь". Он стал ее расспрашивать. Девочка вдруг оживилась и быстро-быстро залепетала ему что-то на своем детском языке. Тут было что-то про "мамасю" и что "мамася плибьет", про какую-то чашку, которую "лязбиля" (разбила). Девочка говорила не умолкая; кое-как можно было угадать из всех этих рассказов, что это нелюбимый ребенок, которого мать, какая-нибудь вечно пьяная кухарка, вероятно из здешней же гостиницы, заколотила и запугала; что девочка разбила мамашину чашку и что до того испугалась, что сбежала еще с вечера; долго, вероятно, скрывалась где-нибудь на дворе, под дождем, наконец пробралась сюда, спряталась за шкафом и просидела здесь в углу всю ночь, плача, дрожа от сырости, от темноты и от страха, что ее теперь больно за всё это прибьют. Он взял ее на руки, пошел к себе в нумер, посадил на кровать и стал раздевать. Дырявые башмачонки ее, на босу ногу, были так мокры, как будто всю ночь пролежали в луже. Раздев, он положил ее на постель, накрыл и закутал совсем с головой в одеяло. Она тотчас заснула. Кончив всё, он опять угрюмо задумался.

"Вот еще вздумал связаться! -решил он вдруг с тяжелым и злобным ощущением. - Какой вздор!" В досаде взял он свечу, чтоб идти и отыскать во что бы то ни стало оборванца и поскорее уйти отсюда. "Эх, девчонка!" - подумал он с проклятием, уже растворяя дверь, но вернулся еще раз посмотреть на девочку, спит ли она и как она спит? Он осторожно приподнял одеяло. Девочка спала крепким и блаженным сном. Она согрелась под одеялом, и краска уже разлилась по ее бледным щечкам. Но странно: эта краска обозначалась как бы ярче и сильнее, чем мог быть обыкновенный детский румянец. "Это лихорадочный румянец", - подумал Свидригайлов, это - точно румянец от вина, точно как будто ей дали выпить целый стакан. Алые губки точно горят, пышут; но что это? Ему вдруг показалось, что длинные черные ресницы ее как будто вздрагивают и мигают, как бы приподнимаются, и из-под них выглядывает лукавый, острый, какой-то недетски-подмигивающий глазок, точно девочка не спит и притворяется. Да, так и есть: ее губки раздвигаются в улыбку; кончики губок вздрагивают, как бы еще сдерживаясь. Но вот уже она совсем перестала сдерживаться; это уже смех, явный смех; что-то нахальное, вызывающее светится в этом совсем не детском лице; это разврат, это лицо камелии, нахальное лицо продажной камелии из француженок. Вот, уже совсем не таясь, открываются оба глаза: они обводят его огненным и бесстыдным взглядом, они зовут его, смеются... Что-то бесконечно безобразное и оскорбительное было в этом смехе, в этих глазах, во всей этой мерзости в лице ребенка. "Как! пятилетняя! - прошептал в настоящем ужасе Свидригайлов, - это... что ж это такое?" Но вот она уже совсем поворачивается к нему всем пылающим личиком, простирает руки... "А, проклятая!" -вскричал в ужасе Свидригайлов, занося над ней руку... Но в ту же минуту проснулся.

Он на той же постели, так же закутанный в одеяло; свеча не зажжена, а уж в окнах белеет полный день.

Приложение 2

Сон Чарткова

Сделавши это, он лег в постель покойнее, стал думать о бедности и жалкой судьбе художника, о тернистом пути, предстоящем ему на этом свете; а между тем глаза его невольно глядели сквозь щелку ширм на закутанный простынею портрет. Сиянье месяца усиливало белизну простыни, и ему казалось, что страшные глаза стали даже просвечивать сквозь холстину. Со страхом вперил он пристальнее глаза, как бы желая увериться, что это вздор. Но наконец уже в самом деле... он видит, видит ясно: простыни уже нет... портрет открыт весь и глядит мимо всего, что ни есть вокруг, прямо в него, глядит просто к нему вовнутрь... У него захолонуло сердце. И видит: старик пошевелился и вдруг уперся в рамку обеими руками. Наконец приподнялся на руках и, высунув обе ноги, выпрыгнул из рам... Сквозь щелку ширм видны были уже одни только пустые рамы. По комнате раздался стук шагов, который наконец становился ближе и ближе к ширмам. Сердце стало сильнее колотиться у бедного художника. С занявшимся от страха дыханьем он ожидал, что вот-вот глянет к нему за ширмы старик. И вот он глянул, точно, за ширмы, с тем же бронзовым лицом и поводя большими глазами. Чартков силился вскрикнуть - и почувствовал, что у него нет голоса, силился пошевельнуться, сделать какое-нибудь движенье - не движутся члены. С раскрытым ртом и замершим дыханьем смотрел он на этот страшный фантом высокого роста, в какой-то широкой азиатской рясе, и ждал, что станет он делать. Старик сел почти у самых ног его и вслед за тем что-то вытащил из-под складок своего широкого платья. Это был мешок. Старик развязал его и, схвативши за два конца, встряхнул: с глухим звуком упали на пол тяжелые свертки в виде длинных столбиков; каждый был завернут в синюю бумагу, и на каждом было выставлено: "1000 червонных". Высунув свои длинные костистые руки из широких рукавов, старик начал разворачивать свертки. Золото блеснуло. Как ни велико было тягостное чувство и обеспамятевший страх художника, но он вперился весь в золото, глядя неподвижно, как оно разворачивалось в костистых руках, блестело, звенело тонко и глухо и заворачивалось вновь. Тут заметил он один сверток, откатившийся подалее от других, у самой ножки его кровати, в головах у него. Почти судорожно схватил он его и, полным страха, смотрел, не заметит ли старик. Но старик был, казалось, очень занят. Он собрал все свертки свои, уложил их снова в мешок и, не взглянувши на него, ушел за ширмы. Сердце билось сильно у Чарткова, когда он услышал, как раздавался по комнате шелест удалявшихся шагов. Он сжимал покрепче сверток свой в руке, дрожа всем телом за него, и вдруг услышал, что шаги вновь приближаются к ширмам, - видно, старик вспомнил, что недоставало одного свертка. И вот – он глянул к нему вновь за ширмы. Полный отчаяния, стиснул он всею силою в руке своей сверток, употребил все усилие сделать движенье, вскрикнул - и проснулся.

Холодный пот облил его всего; сердце его билось так сильно, как только можно было биться; грудь была так стеснена, как будто хотело улететь из нее последнее дыханье. "Неужели это был сон?" - сказал он, взявши себя обеими руками за голову; но страшная живость явленья не была похожа на сон. Он видел, уже пробудившись, как старик ушел в рамки, мелькнула даже пола его широкой одежды, и рука его чувствовала ясно, что держала за минуту пред сим какую-то тяжесть. Свет месяца озарял комнату, заставляя выступатъ из темных углов ее где холст, где гипсовую руку, где оставленную на стуле драпировку, где панталоны и нечищенные сапоги. Тут только заметил он, что не лежит в постели, а стоит на ногах прямо перед портретом. Как он добрался сюда - уж этого никак не мог он понять. Еще более изумило его, что портрет был открыт весь и простыни на нем действительно не было. С неподвижным страхом глядел он на него и видел, как прямо вперились в него живые человеческие глаза. Холодный пот выступил на лице его; он хотел отойти, но чувствовал, что ноги его как будто приросли к земле. И видит он: это уже не сон: черты старика двинулись, и губы его стали вытягиваться к нему, как будто бы хотели его высосать... С воплем отчаянья отскочил он - и проснулся.

"Неужели и это был сон?" С бьющимся на разрыв сердцем ощупал он руками вокруг себя. Да, он лежит на постеле в таком точно положенье, как заснул. Пред ним ширмы; свет месяца наполнял комнату. Сквозь щель в ширмах виден был портрет, закрытый как следует простынею, - так, как он сам закрыл его. Итак, это был тоже сон! Но сжатая рука чувствует доныне, как будто бы в ней что-то было. Биение сердца было сильно, почти страшно; тягость в груди невыносимая. Он вперил глаза в щель и пристально глядел на простыню. И вот видит ясно, что простыня начинает раскрываться, как будто бы под нею барахтались руки и силились ее сбросить. "Господи, боже мой, что это!" - вскрикнул он, крестясь отчаянно, и проснулся.

И это был также сон! Он вскочил с постели, полоумный, обеспамятевший, и уже не мог изъяснять, что это с ним делается: давленье ли кошмара или домового, бред ли горячки или живое виденье. Стараясь утишить сколько-нибудь душевное волненье и расколыхавшуюся кровь, которая билась напряженным пульсом по всем его жилам, он подошел к окну и открыл форточку. Холодный пахнувший ветер оживил его. Лунное сияние лежало все еще на крышах и белых стенах домов, хотя небольшие тучи стали чаще переходить по небу. Все было тихо: изредка долетало до слуха отдаленное дребезжанье дрожек извозчика, который где-нибудь в невидном переулке спал, убаюкиваемый своею ленивою клячею, поджидая запоздалого седока. Долго глядел он, высунувши голову в форточку. Уже на небе рождались признаки приближающейся зари; наконец почувствовал он приближающуюся дремоту, захлопнул форточку, отошел прочь, лег в постель и скоро заснул как убитый, самым крепким сном.

Приложение 3

Символика потустороннего мира

Мышь - нечистое животное-предвестник грядущей беды, воплощение души умершего;

Запах кожи напоминает о падении первых людей, о смертности как следствии греха,

Угол - место, связанное со сферой потустороннего. Угол дома как пограничное пространство традиционно считался местом обитания нечистой силы и духов умерших

ПРОЧТЕНИЯ В.Ш. Кривонос СОН СВИДРИГАЙЛОВА В РОМАНЕ ДОСТОЕВСКОГО «ПРЕСТУПЛЕНИЕ И НАКАЗАНИЕ» Давно замечено сходство в композиционном построении сна Чартко- ва в гоголевском «Портрете» и сна Свидригайлова в «Преступлении и на- казании» Достоевского, где использован «прием “сновидения в сновиде- нии”», «типичный прием Гоголя»1. Ср.: «Ему видятся три сна, один кош- марнее другого. Но вот еще что замечательно: “вход” в эти сны и “выход” из них почти стерты, и трудно, подчас невозможно (третий сон), опреде- лить, когда Свидригайлов забывается, а когда – приходит в себя»2. В пушкинском «Гробовщике» «…сон идет необъявленный, оказыва- ется сном»3. Так же оказывается сном и сон Пискарева в «Невском про- спекте»: «Дремота, воспользовавшись его неподвижностью, уже было на- чала тихонько одолевать его, уже комната начала исчезать, один только огонь свечи просвечивал сквозь одолевавшие его грезы, как вдруг стук у дверей заставил его вздрогнуть и очнуться»4. Но очнулся гоголевский ху- дожник уже в своем сне, «содержание которого воспринимается как реаль- ность…»5. Первоначальная граница сна, отделяющего его от яви, не обо- значена и в «Портрете», но здесь не отмечены также ни переходы из одно- го сна в другой, ни разделяющие эти сны внутренние границы. Сон Чарткова («…с пробуждением во сне – выходом в новое снови- дение»6) является частью его биографии, а поведение во сне определяется его характером, за пределы которого герой не выходит, что соответствует авторскому замыслу о нем7. В характере же Чарткова присутствует знаме- нательная двойственность8; суть этого свойства заключается в том, что оно таит в себе возможность движения в ту или в другую сторону. Переходы Чарткова из одного сновидения в другое, метафорически обозначая дви- жение вниз, мотивируют его падение, которое становится сюжетом сна; потеря Чартковым нравственной ориентации маркируется повтором мни- мых пробуждений: «Неужели это был сон?..» (3, 90); «Неужели и это был сон?»; «И это был также сон!» (3, 91). Чартков видит во сне, как старик, чьи «страшные глаза» буквально «вперились в него», вдруг «выпрыгнул из рам» (3, 89), а затем, вытащив мешок с золотом, «начал разворачивать свертки», один из которых, «отка- тившийся подалее от других», художник «судорожно схватил» (3, 90), но схватил опять же во сне. Ср. далее, после окончательного пробуждения Чарткова: «По мере припоминанья сон этот представлялся в его воображе- нье так тягостно жив, что он даже стал подозревать, точно ли это был сон и простой бред, не было ли это виденье» (3, 92). Подозрение героя усилива- ется, когда он наяву завладевает выпавшим из рамок портрета свертком, который выглядит точно так, как сверток, схваченный в самом сновиде- нии: «Ему казалось, что если бы он держал только покрепче сверток, он, верно, остался бы у него в руке и после пробуждения» (3, 92). Соединяя мир сна с миром яви, сверток с червонцами резко проблематизирует гра- ницы сновидения. Если видение «...происходит на границе между сном и бодрствова- нием»9 и может быть объяснено «происками нечистой силы»10, то сон оз- начает переход границы, временную смерть, когда душа странствует «на том свете»11. Ср.: «Оппозиция яви и сна трактуется в народной традиции в категориях жизни и смерти, “этого”, земного и “иного”, потустороннего, загробного мира»12. Ситуация сна во сне изображается в «Портрете» как ситуация перехода: необъяснимый сдвиг границы миров кажется Чарткову вероятным и возможным. Между тем вернуться в прежнее состояние, предшествовавшее переходу и допускавшее обратное движение, герою уже не дано; Чартков и после пробуждения продолжает жить в атмосфере сно- видческих иллюзий. Используя гоголевскую форму сна во сне, Достоевский переносит акцент, как и в случае обращения к гоголевскому материалу, на изображе- ние самосознания героя13. Сон уподобляется зеркалу, в которое глядится герой, как «…на свое отражение в чужом сознании»14; чужим для сновидца становится здесь его собственное сознание. Свидригайлову снится гоголев- ский сон с существенными для последнего темами и мотивами соблазна и необратимого превращения, но с изменением сюжетной схемы сна: Чарт- ков поддается соблазну, который способствует его падению, Свидригайло- ва соблазн ужасает, но его падение и необратимое превращение случились до того, как он погрузился в сновидческий морок. Критик, современник писателя, дал выразительную характеристику снов Раскольникова: «Фантастичность, свойственная сновидениям, схва- чена с изумительной яркостию и верностию. Странная, но глубокая связь с действительностью уловлена во всей ее странности»15. Так, фантастич- ность раскольниковского сна, предваряющего появление Свидригайлова в романе, странным и глубоким образом связана с последующим сном само- го Свидригайлова. Впав в сонное забытье, Раскольников вновь оказывается в доме и в квартире, где совершил убийство: «И какая там тишина, даже страшно… <…> И все тишина. <…> Проснувшаяся муха вдруг с налета ударилась об стекло и жалобно зажужжала. В самую эту минуту, в углу, между малень- ким шкапом и окном, он разглядел как будто висящий на стене салоп. <…> Он подошел потихоньку и догадался, что за салопом как будто кто-то пря- чется»16. Он бьет и бьет прячущуюся от него старуху топором по темени, но «…старушонка так вся и колыхалась от хохота. <…> Сердце его стес- нилось, ноги не движутся, приросли… Он хотел вскрикнуть и – проснул- ся» (VI, 213). Однако новое видение заставляет Раскольникова усомниться, дейст- вительно ли он проснулся: «…но странно, сон как будто все еще продол- жался: дверь его была отворена настежь, и на пороге стоял совсем незна- комый ему человек и пристально его разглядывал» (VI, 213–214). Явление незнакомца воспринимается Раскольниковым как продолжение напугав- ших его сновидческих событий: «“Сон это продолжается или нет”, – думал он и чуть-чуть, неприметно опять приподнял ресницы поглядеть: незнако- мый стоял на том же месте и продолжал в него вглядываться» (VI, 214). Сомнения Раскольникова будто подтверждаются поразившими его во сне и вновь возникшими наяву впечатлениями: «В комнате была совершенная тишина. <…> Только жужжала и билась какая-то большая муха, ударяясь с налета об стекло. <…> “Неужели это продолжение сна?” – подумалось еще раз Раскольникову. Осторожно и недоверчиво всматривался он в неожи- данного гостя» (VI, 214). Тишина и «жужжащая в обеих комнатах муха» символически соеди- няют и связывают «сон с явью»17, а поведение Раскольникова во сне и на- яву почти буквально воспроизводит реакцию гоголевского Чарткова на ожившее изображение старика: «У него захолонуло сердце. <…> Чартков силился вскрикнуть и почувствовал, что у него нет голоса, силился поше- вельнуться, сделать какое-нибудь движенье – не движутся члены» (3, 89); далее, при новом появлении старика, следует пробуждение во сне, кото- рый, оказывается, все еще продолжается: «…вскрикнул и проснулся» (3, 90). Сон Раскольникова и цитируемое Раскольниковым поведение гого- левского сновидца актуализируют в романе память об изображенном в «Портрете» сне во сне, структуру которого прямо повторит затем сон Свидригайлова, связанный в контексте романа с раскольниковским сном и перекликающийся со сном Чарткова. Свидригайлов, подобно Чарткову и Раскольникову, пародийным двойником которого он является18, видит во сне самого себя, собственное сновидческое изображение19. Сновидческие картины и образы провоциру- ют реакцию на них, запечатленную непосредственно в самом сне, и служат не просто проверкой героя20, но особой формой его исповеди21. М.М. Бах- тин специально подчеркивал, что «…герой Достоевского ни в один миг не совпадает с самим собою»22 и что «подлинная жизнь личности совершает- ся как бы в точке этого несовпадения человека с самим собою…»23. Сон Свидригайлова служит своего рода точкой отмеченного несовпадения; сон этот занимает свое место не в биографической истории героя, но в истории нарастающей личностной катастрофы. Свидригайлов спрашивает Раскольникова, верит ли тот в привиде- ния: «– В какие привидения? – В обыкновенные привидения, в какие!» (VI, 219). Характерен здесь эпитет «обыкновенные», когда речь идет о не- обыкновенном явлении; для Свидригайлова видеть привидения – в порядке вещей: «– Марфа Петровна посещать изволит, – проговорил он, скривя рот в какую-то странную улыбку. – Как это посещать изволит? – Да уж три раза приходила. <…> – Наяву? – Совершенно. Все три раза наяву» (VI, 219). Первый раз, в день после ее похорон, Марфа Петровна напоминает Свидригайлову, что он забыл «в столовой часы завести», которые «каждую неделю сам заводил» (VI, 219). Второй раз, на станции, когда Свидригай- лов собрался в Петербург, она предлагает ему «загадать» на дорогу: «А она мастерица гадать была. Ну, и не прощу же себе, что не загадал!» (VI, 220). В третий раз, уже в Петербурге, где Свидригайлов говорит ей о своем же- лании жениться: «И хоть бы выбрали-то хорошо, а то ведь, я знаю, – ни ей, ни себе, только добрых людей насмешите» (VI, 220). Свидригайлову важно убедиться не в том, являются ли привидения (в этом он уже убедился), а в том, что привидения действительно сущест- вуют; этим объясняется и адресованный Раскольникову вопрос, и следую- щий далее аргумент, призванный подействовать на собеседника, советую- щего сходить к доктору. Пусть «привидения могут являться не иначе как больным», но это означает только, что именно тогда, «когда нарушился нормальный земной порядок в организме, тотчас и начинает сказываться возможность другого мира, и чем больше болен, тем и соприкосновений с другим миром больше, так что когда умрет совсем человек, то прямо и пе- рейдет в другой мир» (VI, 221). Рассуждая таким образом, он представляет себя как человека, вошедшего в непосредственное соприкосновение с дру- гим миром и именно этим отличающегося от нормальных людей. Логика рассуждений Свидригайлова позволяет понять и его реакцию (когда ему приснится странный и фантастический сон) на сновидческие картины, в которых ему вновь откроется возможность другого мира. В гостинице, где настигает Свидригайлова сновидческий мираж, тоже по- вторяющийся троекратно, воображение вызывает в его памяти посещения покойной жены: «Ведь вот, Марфа Петровна, вот бы теперь вам и пожало- вать, и темно, и место пригодное, и минута оригинальная. А ведь вот именно теперь-то и не придете…» (VI, 390). Не придет, если следовать свидригайловской логике, потому что он сам собрался перейти в другой мир; третье посещение Марфы Петровны не случайно было посещением последним. Три посещения и три сна – здесь символическая перекличка, подчер- кивающая роль трехчленной формулы в организации временнòй последо- вательности событий «с выделяемыми началом, серединой и концом»24. Ср. роль утроения в сказке, где «третье звено всегда будет по “абсолютной величине” превосходить предыдущие…»25; выделение третьего звена свя- зано с «предельностью» сказки26, когда существенной становится послед- няя возможность разрешить конфликт. Доказано, что Достоевский возвра- щает числу «…ту роль, которую оно играло в архаичных, мифопоэтиче- ских культурах»27, причем роль числа 3 «особенно очевидна» в романе Достоевского «во всем том, что связано с повторяемостью сюжетных хо- дов»28. Третий ход, будь то третье посещение Марфы Петровны или третий сон, означает последний, то есть завершающий событийный ряд, ставящий этому ряду предел. Забыв завести часы (время для него остановилось) и отказавшись от предложения загадать (узнать об ожидающей его судьбе), Свидригайлов, собравшись жениться, в итоге действительно выбирает «ни ей, ни себе»; «мастерица гадать» все-таки напророчила, чем кончится его путешествие, которое по абсолютной величине превзойдет все, что этому путешествию предшествовало. Раскольникова поражает лицо Свидригайлова, в котором читается внутренняя мертвенность: «Это было какое-то странное лицо, похожее как бы на маску...» (VI, 357). Но когда Раскольников спрашивает, мог бы он застрелиться, «лицо его как будто изменилось»: «Сознаюсь в непрости- тельной слабости, но что делать: боюсь смерти и не люблю, когда говорят о ней. Знаете ли, что я мистик отчасти?» (VI, 362). Мистиком (хоть и от- части) делает его опыт общения с привидениями; такого рода мистиче- ский опыт рисует пугающую его самого картину вечности: «…будет там одна комнатка, эдак вроде деревенской бани, закоптелая, а по всем углам пауки, и вот вся вечность. Мне, знаете, в этом роде иногда мерещится» (VI, 221). Образ вечности в виде комнатки с пауками, то есть нечистью, свиде- тельствует о глубине неверия Свидригайлова «в будущую жизнь» (VI, 221), которая тем не менее пугает его так, что этого не может скрыть даже надетая им на себя маска. Дело в том, что свидригайловская вечность – это не что иное, как небытие, знаком которого и выступают пауки29. Порфирий, испытывая Раскольникова, задает ему вопросы о вере в Бога и в воскресение Лазаря: «– Буквально веруете? – Буквально. – Вот как-с… так полюбопытствовал» (VI, 201). Вопросы Порфирия вызваны рассуждениями Раскольникова о праве «необыкновенного» человека «разрешить своей совести перешагнуть через иные препятствия…» (VI, 199). Подвергая «теорию» Раскольникова про- верке вечными истинами, Порфирий подчеркивает своими вопросами тео- ретический характер его веры. О значении буквальной веры в воскресение идет разговор и у Рас- кольникова с Соней, когда он просит прочитать ему про воскресение Лаза- ря: «Зачем вам? Ведь вы не веруете?.. – прошептала она тихо и как-то за- дыхаясь» (VI, 250). Существенна у Достоевского именно буквальная (то есть не знающая сомнений) вера в воскресение; только внутреннему зре- нию буквально верующего может открыться смысл главы, которую просит прочитать герой. Образ вечности, каким он рисуется Свидригайлову, – это проекция обретенного им и страшащего его мистического опыта, проекция его внутреннего ада; такой проекцией явится и его сон: опыт сновидца совпа- дет с опытом мистика. Сны снятся героям Достоевского и Гоголя в разных жизненных си- туациях. Чарткову сон привиделся в кризисный для него момент, когда ему предстоит сделать выбор между судьбой художника «с талантом, проро- чившим многое», и судьбой «модного живописца» (3, 85), губящего даро- ванный ему талант; крах его личности – последствие сделанного им невер- ного выбора. Свидригайлов, прибыв в Петербург «…и решившись теперь предпринять некоторый… вояж» (VI, 222), как он эвфемистически называ- ет задуманное им самоубийство, в твердости своего решения все-таки не уверен, в чем он признается Раскольникову: «Я, может быть, вместо во- яжа-то женюсь; мне невесту сватают» (VI, 224). Объяснение с Дуней озна- чает для него полную катастрофу и неизбежность выбора вместо женитьбы вояжа (в чем он, уже после разговора с Дуней, откровенно признается Со- не: «Я, Софья Семеновна, может, в Америку уеду, – сказал Свидригай- лов, – и так как мы видимся с вами, вероятно, в последний раз, то я пришел кой-какие распоряжения сделать» – VI, 384), но личностный крах он по- терпел до этого определившего его выбор объяснения. Напомним важнейший для истории Свидригайлова эпизод: «Так не любишь? – тихо спросил он. Дуня отрицательно повела головой. – И… не можешь?.. Никогда? – с отчаянием прошептал он. – Никогда! – прошептала Дуня» (VI, 382). Ср. в подготовительных материалах к роману: «Полюбить вы, знаете ли вы, можете и можете меня в человека пересоздать» (VII, 202). О такой возможности, навсегда утраченной, думает Свидригайлов в гостинице, ко- гда «давешний образ Дунечки стал возникать пред ним»: «А ведь, пожа- луй, и перемолола бы меня как-нибудь…» (VI, 390). Но Дуня никогда не сможет его полюбить и перемолоть своей любовью – и в человека его сво- ей любовью не пересоздаст, что для Свидригайлова, ясно это осознавшего, действительно катастрофа: «Странная улыбка искривила его лицо, жалкая, печальная, слабая улыбка, улыбка отчаяния. <…> Револьвер, отброшенный Дуней и отлетевший к дверям, вдруг попался ему на глаза. Он поднял и осмотрел его. Это был маленький, карманный трехударный револьвер, ста- рого устройства; в нем осталось еще два заряда и один капсюль. Один раз можно было выстрелить. Он подумал, сунул револьвер в карман, взял шляпу и вышел» (VI, 383). Америка, о которой Свидригайлов говорит Соне, выступает синони- мом другого мира, что важно и для символики сна Свидригайлова с его по- тусторонними ассоциациями. Знаменательно, что подобные ассоциации вызывает и «нумер» в гостинице, «душный и тесный, где-то в самом конце коридора, в углу, под лестницей», «клетушка» (VI, 389), вроде той комна- ты с пауками, какая мерещится Свидригайлову, воплощая пугающий его образ вечности – на самом деле образ небытия. Присущи этой «клетушке» и несомненные признаки небытия: «В комнате было душно, свечка горела тускло, на дворе шумел ветер, где-то в углу скребла мышь, да и во всей комнате будто пахло мышами и чем-то кожаным» (VI, 389). Мыши в гостиничной комнате играют ту же роль хто- нических существ, связанных с представлением о небытии30, что пауки в картине вечности. Из этой реальной комнаты мышь перебегает в сон Свидригайлова: «…вдруг как бы что-то пробежало под одеялом по руке его и по ноге. <…> он встряхнул одеяло, и вдруг на простыню выскочила мышь. Он бросился ловить ее; но мышь не сбегала с постели, а мелькала зигзагами во все стороны, скользила из-под его пальцев, перебегала по ру- ке и вдруг юркнула под подушку; он сбросил подушку, но в одно мгнове- ние почувствовал, как что-то вскочило ему за пазуху, шоркает по телу, и уже за спиной, под рубашкой. Он нервно задрожал и проснулся» (VI, 390). Будучи нечистым животным, воплощением души умершего, мышь, при- снившаяся Свидригайлову и вскочившая ему за пазуху, служит предвести- ем грядущей беды31; просыпаясь во сне и переходя в следующий сон, Свидригайлов неминуемо движется к скорой уже для него смерти. В комнате пахнет чем-то кожаным – и кожаный этот запах напоми- нает о падении первых людей, которых Бог одел в «одежды кожаные» (Быт. 3: 21), и о смертности как следствии греха, то есть неповиновения Богу: «…ибо прах ты, и в прах возвратишься» (Быт. 3: 19). Облачаясь в «одежды кожаные», то есть в смертность, ощущаемую как «бессмыслен- ность существования»32, падший человек, если им овладевает духовное бесчувствие, становится «…неспособен к пробуждению и в конечном сче- те живет, как сомнамбула»33. Такую неспособность к пробуждению, обре- кающую на сомнамбулическое существование, и демонстрирует Свидри- гайлов и в качестве мистика, и в качестве сновидца; символом подобного существования и оказывается сон во сне. Во втором сне Свидригайлову «...вообразился прелестный пейзаж; светлый, теплый, почти жаркий день, праздничный день, Троицын день» и видятся всюду цветы и травы, непременные спутники Троицына дня34. Войдя в дом, где «посреди залы» стоит гроб, в котором лежала «девочка, в белом тюлевом платье», он словно из пространства жизни перемещается в пространство смерти: «…улыбка на бледных губах ее была полна какой-то недетской, беспредельной скорби и великой жалобы. Свидригайлов знал эту девочку; ни образа, ни зажженных свечей не было у этого гроба и не слышно было молитв. Эта девочка была самоубийца – утопленница. Ей было только четырнадцать лет, но это было уже разбитое сердце, и оно по- губило себя, оскорбленное обидой, ужаснувшею и удивившею это моло- дое, детское сознание, залившее незаслуженным стыдом ее ангельски чис- тую душу и вырвавшею последний крик отчаяния, не услышанный, а нагло поруганный в темную ночь, во мраке, в холоде, в сырую оттепель, когда выл ветер…» (VI, 391). Сновидческая картина отсылает к прошлому Свидригайлова; здесь звучат отголоски слухов, бросающих мрачную тень на репутацию героя, и доносятся голоса тех, кто прямо обвиняет его в совершенных им или в приписанных ему преступлениях. Лужин передает слух, слышанный им «от покойницы Марфы Пет- ровны», что у Ресслих, близкой знакомой Свидригайлова, жила родствен- ница, глухонемая девочка лет четырнадцати: «Раз она была найдена на чердаке удавившеюся. Присуждено было, что от самоубийства. После обыкновенных процедур тем дело и кончилось, но впоследствии явился, однако, донос, что ребенок был… жестоко оскорблен Свидригайловым. Правда, все это было темно, донос был от другой же немки, отъявленной женщины и не имевшей доверия; наконец, в сущности, и доноса не было, благодаря стараниям и деньгам Марфы Петровны; все ограничилось слу- хом. Но, однако, этот слух был многознаменателен» (VI, 228). Раскольников, вспомнив про обвинение Лужина, спрашивает Свид- ригайлова, действительно ли он был «причиной смерти ребенка»: «Сде- лайте одолжение, оставьте все эти пошлости в покое, – с отвращением и брюзгливо отговорился Свидригайлов, – если вы так непременно захотите узнать обо всей этой бессмыслице, то я когда-нибудь расскажу вам особо, а теперь…» (VI, 364). Но вскоре уже сам Свидригайлов неожиданно воз- вращается к задевшей его теме: «Вы эту Ресслих знаете? Вот эту самую Ресслих, у которой я теперь живу, – а? Слышите? Нет, вы что думаете, вот та самая, про которую говорят, что девчонка-то, в воде-то, зимой-то, – ну слышите ли?» (VI, 368). А затем, будто желая смутить Раскольникова, что- то про него заподозрившего, рассказывает про свою женитьбу, состряпан- ную все той же Ресслих: «…ну что ж, что мне пятьдесят, а той и шестна- дцати нет? Кто ж на это смотрит? Ну, а ведь заманчиво, а? Ведь заманчиво, ха-ха!» (VI, 369). И пускается в циничное рассуждение о своей невесте («еще в коротеньком платьице, неразвернувшийся бутончик» – VI, 369) и о своей любви к детям: «Детей я вообще люблю, я очень люблю детей, – за- хохотал Свидригайлов» (VI, 370). Слух, о котором идет речь, не получает в романе фактического под- тверждения и так и остается многознаменательным слухом (ср.: «Итак: удавилась на чердаке; утопилась зимой; утопилась накануне Троицына дня. Чему верить?»35), трансформирующимся, однако, в сновидческую картину, в которой содержится глухой намек на совершенное Свидригай- ловым насилие («Свидригайлов знал эту девочку…»). В романе, в отличие от подготовительных материалов к нему36, действительно нет ни доказа- тельств преступления37, ни убедительного развенчания вызванных слухом подозрений, но привидевшийся Свидригайлову образ девочки- утопленницы служит все же косвенным ему обвинением. Вновь очнувшись во сне, Свидригайлов переходит в свой третий и последний сон с мыслью о самоубийстве: «Чего дожидаться? Выйду сей- час, пойду прямо на Петровский: там где-нибудь выберу большой куст, весь облитый дождем, так что чуть-чуть плечом задеть и миллионы брызг обдадут всю голову…» (VI, 392). Выйдя «со свечой в коридор» и «не нахо- дя никого», он «вдруг в темном углу, между старым шкафом и дверью, разглядел какой-то странный предмет, что-то будто бы живое. Он нагнулся со свечой и увидел ребенка – девочку лет пяти, не более, в измокшем, как поломойная тряпка, платьишке, дрожавшую и плакавшую» (VI, 392). Знаменательно, что девочку, появившуюся в третьем сне, Свидри- гайлов находит в углу, локусе, связанном со сферой потустороннего38. В углу («между маленьким шкапом и окном») прячется и старушонка во сне Раскольникова, в котором испытывает он сильнейшее чувство страха, за- ставившее его проснуться39. Свидригайлова охватывает сходное чувство, когда ему «вдруг показалось», что девочка, которую он уложил в постель и которая «тотчас заснула», на самом деле «не спит и притворяется»: «Да, так и есть: ее губки раздвигаются в улыбку; кончики губок вздрагивают, как бы еще сдерживаясь. Но вот уже она совсем перестала сдерживаться; это уже смех, явный смех; что-то нахальное, вызывающее светится в этом совсем не детском лице; это разврат, это лицо камелии, нахальное лицо продажной камелии из француженок. Вот, уже совсем не таясь, открыва- ются оба глаза: они обводят его огненным и бесстыдным взглядом, они зо- вут его, смеются… Что-то бесконечно безобразное было в этом смехе, в этих глазах, во всей этой мерзости в лице ребенка. “Как! пятилетняя! – прошептал в настоящем ужасе Свидригайлов, – это… что ж это такое?” Но вот она уже совсем поворачивается к нему всем пылающим личиком, про- стирает руки… “А, проклятая!” – вскричал в ужасе Свидригайлов, занося над ней руку… Но в ту же минуту проснулся» (VI, 393). Инверсия ситуации, когда не герой-циник соблазняет девочку, а де- вочка, обнаруживая черты оборотня40, пытается соблазнить его (и девочка эта, согласно логике Свидригайлова, существует – как реальность другого мира), служит признаком перевернутого мира41; потому образ пятилетней «камелии» и вызывает у Свидригайлова настоящий ужас, что воплощает в себе этот безобразный образ еще одно (после объяснения с Дуней) и по- следнее «никогда», говорящее о невозможности для него спасения. Пробудившись и поправив в револьвере «капсуль», Свидригайлов «долго смотрел» на проснувшихся мух, «наконец свободною рукой начал ловить одну муху», «но не мог поймать» (VI, 393–394). Муха, которую он ловит, «как паук»42 (ср. его признание Раскольникову: «вреда не делаю, а сижу в углу…» – VI, 368; по углам в рисующейся ему картине вечности сидят пауки), словно перекочевала в гостиничный «нумер» из комнаты и из сна Раскольникова, когда Свидригайлов, явившись Раскольникову, буд- то «…выходит из сна; и сам он весь точно сон, точно густой, грязно- желтый петербургский туман»43. В такой «густой туман» попадает он, выйдя на улицу, где ему начинает мерещиться «тот самый куст» (VI, 394), что привиделся во сне. Куст этот, подобно свертку во сне Чарткова, непо- стижимым образом соединяет сон с явью: «Свидригайлов спустил курок» (VI, 395). Он «…как вышел из сна, так и уходит в сон»44. Все происходящее во сне Свидригайлова носит скандально- катастрофический характер. В столь частых у Достоевского сценах скан- далов и катастроф персонажи «…на миг оказываются вне обычных усло- вий жизни, как на карнавальной площади или в преисподней, и раскрыва- ется иной – более подлинный – смысл их самих и их отношений друг к другу»45. Сон выбивает Свидригайлова из привычного для него состояния цинического равнодушия и презрения к дорогим для других ценностям; он оказывается в своем сне, как в преисподней: «Кошемар во всю ночь!» (VI, 393). Во сне открывается подлинный смысл произошедшей с ним катаст- рофы, связь этой катастрофы с «последним, глубинным существом»46 его личности. Существенно, что переходы Свидригайлова из одного сна в другой имеют свою внутреннюю логику: «…в снах есть тема разврата, нарастаю- щая от первого к третьему»; в первом сне, где появляется мышь, тема раз- врата «дана лишь намеком, лишь ощущением скользкого, противного», во втором сне возникает девочка-утопленница, «жертва разврата», в третьем сне – пятилетняя «девочка», «разврат полностью овладел ею»47. Появлению этой развратной «девочки» во сне предшествует раз- врат48, которому герой, перед тем, как оказаться в гостинице, предается на- яву: «Весь этот вечер до десяти часов он провел по разным трактирам и клоакам, переходя из одного в другой. <…> Свидригайлов поил и Катю, и шарманщика, и песенников, и лакеев, и двух каких-то писаришек. С этими писаришками он связался, собственно, потому, что оба они были с кривы- ми носами: у одного нос шел криво вправо, а у другого влево. Это порази- ло Свидригайлова» (VI, 383). Телесные аномалии писаришек не случайно поразили Свидригайлова, обнаружившего до этого болезненный интерес к психическим аномалиям, которые он готов принять за норму. Дело в том, что нормальным он считает перевернутый мир, потусторонняя сущность которого и открывается ему во сне, вызывая чувство ужаса при виде такой кощунственной патологии, какую он не мог себе даже вообразить49. У Гоголя аномальное, предстающее в формах страшного и смешно- го, служит признаком странного сдвига границы: «…это нечто, разру- шающее границы»50. Если во сне Чарткова сдвигаемая граница персони- фицируется в оживающем портретном изображении старика51, то во сне Свидригайлова персонификацией разрушенной границы является пятилет- няя «камелия», наделенная, как и старик в сновидении Чарткова, инфер- нальными чертами и тоже причастная к «тому» миру. Ее поведение пора- жает Свидригайлова, причем поражает неожиданно для него самого, как непостижимая нравственная аномалия, вопиющее и не имеющее аналогов моральное уродство. После такой случившейся с ним катастрофы (ведь «камелия» эта зачем-то появилась именно в его сне, привиделась именно ему) его собственная жизнь утрачивает для него всякий смысл. С.Г. Бочаров, ссылаясь на А.Л. Бема, специально писавшего о роли «литературных припоминаний» у Достоевского, заметил, что «…творческий анамнезис был его писательским методом»52. Разбираемый нами пример такого анамнезиса – свидригайловский сон во сне – и под- тверждает общее правило, и демонстрирует особенности его конкретной художественной реализации. Образ пятилетней «камелии», возникший во сне Свидригайлова, глу- боко символичен, поскольку воплощает в себе возможный предел челове- ческого падения; напомним, что сюжет падения – это сюжет сновидения гоголевского Чарткова. Сон Свидригайлова пародирует сон Чарткова в смысле присущего пародии «усиления содержания»53. Пародируется сама форма гоголевского сна, не просто воспроизведенная Достоевским, но про- свечивающая сквозь сон Свидригайлова (сквозь форму этого сна: сон во сне) как его «второй план»54. Так выявляется и обнажается (в той мере, в какой пародия вспоминает о своем «религиозном происхождении»55) мис- териальная «сущность»56 самой этой пародируемой формы, позволяющей сочетать (и сочетать каждый раз по-новому) фантастичность сновидческих образов с реализмом сновидческих видений – реализмом, как говорил Дос- тоевский, в высшем смысле. 1 Назиров Р.Г. Творческие принципы Ф.М. Достоевского. Саратов, 1982. С. 145. Образ- ную перекличку снов Чарткова и Свидригайлова отметил, ограничившись примерами без анализа, В.Н. Топоров: Топоров В.Н. О структуре романа Достоевского в связи с ар- хаическими схемами мифологического мышления («Преступление и наказание») // То- поров В.Н. Миф. Ритуал. Символ. Образ: Исследования в области мифопоэтического. М., 1995. С. 254. 2 Карякин Ю.Ф. Достоевский и канун XXI века. М., 1989. С. 157. 3 Бочаров С.Г. О смысле «Гробовщика» // Бочаров С.Г. О художественных мирах. М., 1985. С. 44. Здесь и далее курсив в цитатах принадлежит цитируемым авторам. 4 Гоголь Н.В. Полн. собр. соч.: В 14 т. Т. 3. [М.; Л.], 1938. С. 22. Далее ссылки на это из- дание приводятся в тексте с указанием тома и страниц арабскими цифрами. 5 Топоров В.Н. Указ. соч. С. 220. 6 Ремизов А.М. Огонь вещей. Сны и предсонье // Ремизов А.М. Огонь вещей. М., 1989. С. 101. 7 Герой в «монологическом замысле» автора «не может перестать быть самим собой, то есть выйти за пределы своего характера» (Бахтин М.М. Проблемы поэтики Достоев- ского. 4-е изд. М., 1979. С. 60). 8 См.: Анненкова Е.И. Гоголь и декабристы. М., 1989. С. 93. 9 Добровольская В.Е. Суеверия, связанные с толкованием сновидений в Ярославской области // Сны и видения в народной культуре. М., 2002. С. 58. 10 Там же. С. 59. 11 Афанасьев А. Поэтические воззрения славян на природу. Т. 3. М., 1994 (репринт из- дания 1869 г.). С. 196. 12 Толстая С.М. Иномирное пространство сна // Сны и видения в народной культуре. М., 2002. С. 198. 13 См.: Бахтин М.М. Проблемы поэтики Достоевского. С. 55. 14 Бахтин М.М. Достоевский. 1961 г. // Бахтин М.М. Собр. соч. Т. 5. М., 1996. С. 368. 15 Страхов Н.Н. Преступление и наказание. Статья вторая и последняя // Страхов Н.Н. Литературная критика. М., 1984. С. 117. 16 Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч.: В 30 т. Т. VI. Л., 1973. С. 213. Далее ссылки на это издание с указанием тома римскими и страниц арабскими цифрами приводятся в тексте. 17 Мережковский Д. Л. Толстой и Достоевский // Мережковский Д. Л. Толстой и Досто- евский. Вечные спутники. М., 1995. С. 126. 18 Бахтин М.М. Проблемы поэтики Достоевского. С. 102. 19 См. о ситуации «текст в тексте» и «сон как текст в тексте»: Лотман Ю.М. Текст в тексте // Лотман Ю.М. Избранные статьи: В 3 т. Т. I. Таллинн, 1992. С. 156, 158. 20 Ср.: Бахтин М.М. Проблемы поэтики Достоевского. С. 171. 21 Ср.: Бахтин М.М. К переработке книги о Достоевском // Бахтин М.М. Эстетика сло- весного творчества. М., 1979. С. 312–313. 22 Бахтин М.М. Проблемы поэтики Достоевского. С. 59. 23 Там же. С. 69. 24 Топоров В.Н. О числовых моделях в архаичных текстах // Структура текста. М., 1980. С. 22. 25 Мелетинский Е.М., Неклюдов С.Ю., Новик Е.С., Сегал Д.М. Проблемы структурного описания волшебной сказки // Структура волшебной сказки. М., 2001. С. 85. 26 Там же. С. 87. 27 Топоров В.Н. О числовых моделях в архаичных текстах. С. 55. 28 Топоров В.Н. О структуре романа Достоевского в связи с архаическими схемами ми- фологического мышления («Преступление и наказание»). С. 211. 29 Ср.: «…в образной системе европейского искусства паук – в качестве наиболее ти- пичного, “выдающегося” представителя насекомых – и есть знак, воплощение адовых, бесовских сил, знак небытия» (Карякин Ю.Ф. Указ. соч. С. 450). 30 См. о мыши как о невесте дьявола: Топоров В.Н. Мышь // Мифы народов мира: Эн- циклопедия: В 2 т. 2-е изд. Т. II. М., 1988. С. 190. 31 Ср.: Гура А.В. Символика животных в славянской народной традиции. М., 1997. С. 403-416. 32 Архимандрит Алипий (Кастальский-Бороздин), архимандрит Исайя (Белов). Дог- матическое богословие (Курс лекций). Свято-Троицкая Сергиева Лавра, 1994. С. 243. 33 Клеман О. Истоки. Богословие отцов Древней Церкви: Тексты и комментарии / Пер. с фр. М., 1994. С. 132. 34 См.: Коринфский А.А. Народная Русь. Смоленск, 1995. С. 260. 35 Корман Э. Зачем горят рукописи. Иерусалим, 2004. С. 93. 36 Ср.: «О хозяйке говорит, что дочь изнасильничали и утопили, но кто, не говорит, и потом уж объясняется, что это он» (VII, 162). 37 Отсюда категоричное заключение: «Пора признать: подозрение, что Свидригайлов совершил насилие, держится только на антипатии к Свидригайлову, и оно должно быть развенчано – раз и навсегда» (Корман Э. Указ. соч. С. 94). 38 Ср.: Агапкина Т.А. Угол // Славянская мифология: Энциклопедический словарь. 2-е изд., испр. и доп. М., 2002. С. 471. 39 Ср.: «Одна из устойчивых у Достоевского вариаций темы узости и ужаса воплоща- ется в образе человека в углу между шкафом и дверью (стеной, окном)» (Топоров В.Н. О структуре романа Достоевского в связи с архаическими схемами мифологического мышления («Преступление и наказание»). С. 224). 40 См. о направленной на смерть сексуальности нечисти: Топоров В.Н. Неомифологизм в русской литературе начала XX века. Роман А.А.Кондратьева «На берегах Ярыни». Trento, 1990. С. 92. 41 Ср.: «…во сне встречаются инверсии ситуации, взаимоотношения между двумя ли- цами, как в “перевернутом мире”» (Фрейд З. Введение в психоанализ: Лекции / Пер. с нем. 2-е изд. М., 1991. С. 112). 42 Карякин Ю.Ф. Указ. соч. С. 450. 43 Мережковский Д. Указ. соч. С. 126. 44 Там же. С. 127. 45 Бахтин М.М. Проблемы поэтики Достоевского. С. 168-169. 46 Франк С.Л. Достоевский и кризис гуманизма // О Достоевском: Творчество Достоев- ского в русской мысли 1881–1931 годов. М., 1990. С. 395. 47 Корман Э. Указ. соч. С. 93. 48 Ср. в подготовительных материалах к роману: «Ночь в разврате. На другой день за- стрелился» (VII, 202). 49 Ср.: «В потустороннем мире с перевернутыми связями воспринимается как норма то, что считается патологией в мире людей» (Мазалова Н.Е. Состав человеческий: Человек в традиционных соматических представлениях русских. СПб., 2001. С. 173). 50 Лотман Ю. О «реализме» Гоголя // Труды по русской и славянской филологии. Ли- тературоведение. II. Тарту, 1986. С. 32. (Новая серия). 51 Ср. разработанный в фольклоре принцип персонификации границы в образе того или иного существа, предмета или места: Мелетинский Е.М., Неклюдов С.Ю., Новик Е.С., Сегал Д.М. Указ. соч. С. 148. 52 Бочаров С.Г. Сюжеты русской литературы. М., 1999. С. 9. 53 Фрейденберг О.М. Происхождение пародии // Труды по знаковым системам. Т. VI. Тарту, 1973. С. 497. 54 Тынянов Ю.Н. Достоевский и Гоголь (к теории пародии) // Тынянов Ю.Н. Поэтика. История литературы. Кино. М., 1977. С. 212. 55 Фрейденберг О.М. Указ. соч. С. 497. 56 Ср.: Там же. С. 495.